Читаем Витязь в тигровой шкуре полностью

Экономическая и государственная консолидация привела Грузию XII века к осознанию своего национально-культурного единства, нашедшего свое выражение и в единстве литературного языка. То, о чем мечтал Данте для Италии своего времени, в Грузии XII в. казалось близким к осуществлению. Народный язык — "волгаре" — обозначал у Данте и народ и язык, и оба должны были слиться в единое понятие творчества и стать источником шедевров итальянского ренессанса.

Грузинский язык тоже обозначал у Руставели и народ и язык; эти понятия слились, на основе осознания национального существа, в единое понятие творчества; "грузинский"=картули, равнялся поэзии. Доказательства этому имеются у Руставели.

Быть может, руствелологи (П. Ингороква и др.) не без основания считали, что строфа 9 о "персидском (иранском) сказе" поздняя вставка, но одинаковое употребление слова "картули" (=по-грузински) в смысле поэзии и в 14 строфе не исключает возможности оставить и эту (9) строфу в составе текста поэмы. Конечно, при этом опровергнутое еще Вахтангом слово "персидский" (иранский) надо заменить, согласно строфе 1669, словом "дивный".

Приведем места их этих двух строф:

14) 15)

Единая экономика, ставшая возможной в XII в., обусловила в тогдашней Грузии те стороны социального бытия, когда в недрах феодальной Грузии, вместе с наметившимися формами экономического и политического возрождения, в области культуры наметился литературный грузинский ренессанс. Это обстоятельство не осталось вне внимания исследователей истории'Грузинской общественности и культуры — И. А. Джавахишвили, П. Ингороква, К. С. Кекелидзе и др. И это вполне естественно. Борьба за единовластие, как форму национальной консолидации на базе единой экономики, образование городской и служилой демократии составили основу того поворота, на который наша наука указывает в отношении Запада, как на появление вновь открытой греческой литературы.

Одно из коренных отличий Грузии, как и некоторых ее соседей, от Запада заключалось в том, что здесь в виду исторических условий знание греческого языка и литературы никогда не прерывалось. Более того, Грузия на протяжении веков (от IV в. — Бакур и до XII в. Петрици) насчитывала генерацию мудрецов-мыслителей, пишущих одинаково как на грузинском, так и на греческом языках. Поэтому справедливое указание о "вновь открытой греческой литературе" в отношении Запада не могло касаться Востока, в частности Грузии.

Это надо учесть при исследовании историко-идеологических предпосылок творчества Руставели. Это даст возможность понять позицию, занятую Руставели, — в прологе к своей поэме — в этой поэтике Руставели. Тут он одинаково свободно расправился с односторонностью поэзии Востока, говоря:

С другой стороны Руставели отвергает идеалистическую платононскую теорию Западного ренессанса (Петрарка и др.), говоря:

Руставели в условиях возрождающейся грузинской действительности на почве реализма отвергает идеалистическую теорию любви и красоты. Он заявляет:

Преодолев и отвергнув односторонность поэзии современного Востока и Запада, стоя на незыблемой вершине, всей предшествующей грузинской культуры, как величайший мастер слова — материального средства выражения синтеза возвышенного и земного, в сознании своей художественной правды, Руставели бросил векам:

Так ранняя грузинская культура, достигшая в лице ряда своих мудрецов-мыслителей мирового резонанса, подготовила поэму Руставели, овеянную славой и любовью народов нашего Великого Советского Союза и сияющую немеркнущим блеском мирового признания.