Читаем Свет в ночи полностью

В реалистическом повествовании читателю не всегда важно точно помнить, кто и от кого сидел направо или на­лево, кто и с кем поменялся местами и по каким именно внутренним причинам такой-то персонаж доводится, скажем, братом или дядей такой-то героине. Писатель реалистический не обязан обосновывать метафизически, почему те или дру­гие события слагаются в его произведении так, а не иначе. От него мы вправе требовать лишь конкретных, житейски бытовых обоснований им изображаемых явлений. Он тво­рит человеческие характеры, но личности человека, в духов­ном христианском смысле этого слова, не ведает. Для него собственное творчество развивается стихийно, почти бес­сознательно, в какой-то мере, безответственно. Он сообра­жает и изображает, думает, оно не мыслит. Творческое соз­нание и, следовательно, полная ответственность служителя искусства возникает там, где начинается художественное мышление, к слову говоря, всячески далекое от каких бы то ни было философских абстракций. По Достоевскому, употребляя его же выражение, мысль, добрая или злая, «на­клевывается, как из яйца цыпленок». И если она рождает­ся от добра, то становится частицей высшего бытия и долж­на быть органичной, как все бытийственное. В отличие от философских мертвенных отвлечений, живая мысль обле­чена в свое особое духовное тело. Художник мышления об­ладает единственно верным искусством мысли и потому его творения одухотворены.

Реалистический роман изображает земной трехмерный мир людских характеров и природы, тогда как романы До­стоевского никого и ничего не изображают, а раскрывают тайны человеческого духа и, познавая их, касаются миров иных. Художник мышления ничего общего не имеет ни с реалистическими течениями в искусстве, ни с так называе­мой ныне модной экзистенциальной философией, не толь­ко легкомысленного и вредного образца, изобретенного, на­пример, Сартром, но и добросовестной, немецкой. Мысль на­стоящих художников мышления, творчески воплощаясь в слове, совпадает с подспудными, наиглубочайшими бытий- ственными процессами и становится их живым прообразом. Можно как угодно называть различные методы и отрасли философии, от этого философская мысль, в том числе име­нуемая экзистенциальной, не сделается инобытием сущест­вования — подлинным символом истинного бытия. Такая возможность дарована Творцом только церковному культу, неразрывно сращенному с религиозным обрядом, и высшим духовным стадиям художественного творчества. А филосо­фия обречена на абстракции. Она возводит вокруг и по по­воду существования религии и искусства свое очередное от­влеченное построение, но не в силах приобщиться к ним, стать их живущим отражением.

Где все художественное прочувствовано и, сверх того, проникнуто живым непосредственным мышлением, там во­площенная мысль цепляется за мысль, жест за жест, посту­пок за поступок, событие за событие, встреча за встречу, как звено за звено, и порвать одно из звеньев значит обрушить все. Поэтому надо знать и твердо помнить, что Раскольни­ков не зарубил ростовщицу, но, очутившись у нее за спиной, проломил ей череп обухом топора. А ростом был убийца на­много выше своей жертвы. Таким образом, когда топор с размаху опускался на голову старухи, его лезвие глядело Раскольникову прямо в лицо. Что же, в данном случае, сле­дует вывести из такого положения? Да решительно все, весь ход, весь замысел романа. В произведении искусства, соз­данном художником мышления, средоточие находится везде, окружность нигде. Проникнутое мыслью художест­венное творение — живой духовный организм — через лю­бую его деталь постигается в целом. Так, по одному костно­му суставу может ученый, не боясь ошибиться, мысленно восстановить все кости животного, жившего миллионы лет назад и вообразить его во плоти.

По Достоевскому, человек неизменно обретается в цент­ре мироздания. Для юного автора «Бедных людей» это было так по причинам довольно наивным, всего лишь гумани­стическим, но для создателя «Преступления и наказания», для Достоевского, переродившегося на каторге в пламенного христианина, человек навсегда и во всех отношениях ста­новится средоточием вселенной. От его жизни, судьбы и внутренней воли зависит животный мир, вся природа со все­ми ее явлениями, климатом и погодой; в особенности под­властны ему изделия человеческих рук. Топор Раскольни- кова, нож Рогожина, нож Федьки Каторжного, кошелек, ле­жащий в кармане Ставрогина, пронизаны флюидами своих владельцев. Но только юродивая во Христе, ясновидящая хромоножка Марья Тимофеевна Лебядкина, живущая в миру отшельницей, способна разоблачить магию предметов, на- гальванизированных злой человеческой волей. Одинаково и добрая воля человека одушевляет вещи, его окружающие. Такова семейственная драдедамовая шаль Мармеладовых, таков пряничный петушок, которого нес пьяненький Мар­меладов своим детям, когда был раздавлен на улице ло­шадьми: «Вообразите, Родион Романович, в кармане у него пряничного петушка нашли: мертво-пьяный идет, а про де­тей помнит!»