Читаем Свет в ночи полностью

Коротенькой, однако когтистой и рогатой, идейкой, крепко и цепко засевшей в голове Раскольникова, казнил Достоевский собственную безумно, нелепо и преступно ра­страченную молодость. На примере Раскольникова он пока­зал нам свое внутреннее, духовное, но только еще первич­ное, начальное падение. По стравнению с дальнейшим, вто­ричным падением Достоевского, кровавая идейка и пре­ступление Раскольникова кажутся нам, хоть весьма злостны­ми, все же лишь неумелым, любительским заигрыванием с бесом, и чем-то очень далеким от творимого по повелению подпольного коллектива — зла. Свое вторичное ужасающее падение Достоевский заклеймил, вызвав из преисподней, силою художественного творчества, мелкого беса, приняв­шего облик Петра Верховенского. Поразительна при этом, беспощадность, проявленная Достоевским к самому себе. Ведь роль лакея при Ставрогине, добровольно взятая на себя Петром Верховенским, вольно или невольно разыграл юный Достоевский при своем сотоварище по революционному подполью, некоем Спешневе, принятом тогда будущим автором «Бесов», за таинственного гения и неотразимого красавца, оказавшемся впоследствии во всех отношениях совершеннейшим нулем. Впрочем, к кому же из русских подпольщиков по призванию не применим припев немудре­ной песенки: «Буль, буль, круглый нуль». Русская револю­ция, подготовленная нашими нигилистами или, выражаясь проще «ничевохами», не что иное, как попытка духа небы­тия водвориться на земле. Как восстал Достоевский из ве­личайшей мерзости революционного запустения, нам неве­домо. Сам он до скончания своих дней, не нашел слов вы­разить это. Да и возможно ли рассказать о том, как умер­ший воскресает из мертвых. В языках человеческих для мно­гого, слишком многого, нет определения. «Людские так гру­бы слова, их даже нашептывать стыдно», — сетовал Фет. Баратынский дал жене «своенравное прозванье» — символ чувств, «которым выраженья» он не нашел в языках. Но, говорит Случевский, «для многих чувств нет меры, нет за­кона и прозвищ нет». Труднее всего передать словами мгно­вение, когда перед взором ищущего и алчущего вдруг встает дотоле неведомый мир. А это происходит всегда неожиданно и мгновенно, хотя потом долгие годы продолжают раскры­ваться перед вопрошающим все новые и новые области вне­запно представшего мира. О невозможности уловить в сло­весные сети это первичное мгновение как раз и говорят наши поэты. Так же точно Достоевскому было бы легче написать всю историю своего восстания из мертвых, чем запечатлеть его первый миг, навсегда оставшийся для всех непостижимым чудом. Перед тем, что свершается за пре­делами закона, язык немеет. Ничего существенного не со­общил нам Достоевский и о внезапном прозрении Расколь­никова, ослепшего в грехе. Зато мы знаем по ходу и разви­тию всего повестования в «Преступлении и наказании», что постепенно подготовляло и неминуемо должно было при­вести идейного убийцу к отказу от злой теории и, наконец, к раскаянию. Но единственный решающий миг духовного преображения вчерашнего злодея неизъясним. Нам не дано постичь, почему не кто-нибудь другой, но вот именно этот человек делается избранником Бога, почему Савл, го­нитель христиан, одобряющий побиение камнями святого Стефана, Савл, как сказано в Писании «терзавший Церковь», был избран Самим Христом в апостолы и «внезапно осиял его свет с неба» Тот же вопрос — сохраняя всю разницу расстояний и размеров — должно задать о Достоевском и на многие «почему» здесь можно было бы ответить с ясно­стью, но миг обращения недавнего сообщника подпольных интеллигентов в Божьего избранника, на веки вечные оста­нется непостижимым и неизъяснимым.

СОДЕРЖАНИЕ

Георгий Андреевич Мейер 5

Топор Раскольникова 15

Дух глухой и немой 87

Хождение по мукам 149

Свет в ночи 221

Сон и его воплощение 271

Человек из-под земли 309

От скандала к трагедии 349