Читаем СквозьК... полностью

На защите Лериного диплома по «Симфониям» Андрея Белого я был оппонентом. Ну и весело было. Из диплома никто не понял ни слова, а когда Лера стала объяснять, стало еще смешнее:

– Белый хотел сблизить литературу с музыкой Скрябина, и он все построил по его «Поэме экстаза», а Скрябин умер от фурункула на губе, когда создавал свою цветомузыкальную мистерию. А Белый умер уже потом, после солнечного удара в Крыму у Волошина. Он без шляпы ходил на солнце и даже платочек не завязал. А если бы он шляпу надел, то был бы уже не Белый.

Председатель:

– Спасибо! Теперь вы, Константин Александрович.

Что я говорил, уже не помню, но диплом Лера защитила. А потом пришла перестройка, и Леру стали вовсю печатать и на всех языка. У нас, во Франции, в Германии. И все пытались из нее сделать какую-то феминистку. Больше всего Леру не любили тетки-реалистки. Они раньше любили все этих На-а…, Бе-е.. , Три…, Абра…, Дюрсо,  Дерсу Узала. А Набо…, Джо…, Пру…им поперек седалища. Больше всего реалистки боялись, что Лера уведет их никчемных мужей. А у Леры и своих мужей выше горла. «Три мужа, три любовника и еще кое-кто», – сказал она одному известному гитаристу-барду. У барда у самого же любовниц выше горла, а он стал Леру морали учить и даже спел ей песенку «Ваше превосходительство Девушка». А Лера в ответ спела любимую песню про абиссинца на слова Гумилева. Абиссинец этот услышал, что в Каире занзибарские девушки пляшут и любовь продают за деньги. А ему уже давно надоели грязные поденщицы Кафра, жирные злые сомалийки. Я все время хочу спросить у Леры, чем там у этого абиссинца закончилось, потому что Лере  ни разу не удалось эту песню до конца. Все сразу начинали шикать, топать, шептать, подпевать, перебивать и спорить о Гумилеве – плохой он поэт или хороший.

А для Леры Гумилев там, Ходасевич, Георгий Иванов, Кузмин все равно как члены семьи или любимые куклы. Она сразу начинала обижаться и садиться обидчикам на колени. А тут какой-нибудь муж тотчас начинал ревновать и толкать обидчика башкой в японскую ширму с вышитым золотым драконом. Обидчик пробил головой ширму, и из-под шелка посыпались пожелтевшие газеты с иероглифами. А потому в час ночи мы все пошли от Леры с Нахимовского проспекта к нам с Леной на Артековскую – пить чай.

– Лера, ты поешь на хроматизмах, – сказал художник Юра Косаговский, который еще играл на гитаре и сочинял песни.

– На хромосомах? – спросила Лера.

Она взяла гитару:

– Это у вас какая гитара, шестиструнная или семиструнная? Вообще-то, мне все равно. И запела:

– Раз услышал бедный абиссинец…

В начале 80-х я купил только что появившийся плеер с наушниками. Лера надела наушники и, слушая музыку, стала разговаривать неестественно громким голосом.

– У тебя блядский голос, – сказал один Лерин муж.

Лера обиделась и ушла в окно. Через некоторое время послышался жалобный крик: «Снимите меня!»  Окно выходило на балкон, общий для двух квартир, и Лера забралась на разделяющую их перегородку. Она сидела на жердочке на высоте одиннадцатого этажа. Хозяин квартиры осторожно спустил ее на пол.

Для Леры и маркиз де Сад – все равно как для советского человека Горький или Шолохов. Но больше всех живых и мертвых Лера любит Кузмина. И не всего Кузмина, а «Форель разбивает лед». Потому что она – форель, безуспешно разбивающая хвостом и плавниками российский лед. Лера нежно и трогательно любит людей, играющих на гитарах. Она их целует, гладит, плачет вместе с ними и просит играть еще. И чем хуже они поют и играют, чем Лера нежнее.

 – Почему ты хвалишь эти гнусные стишки? – кричу я в ярости.

– Потому что все мы такие бедненькие. Однажды мы всё узнаем. Главную тайну. И умрем.

– Почему же непременно умрем? Просто узнаем.

– Нет! Узнаем и умрем.

Иногда я думаю, что Лера уже несколько раз умерла, узнав последнюю тайну. Но как только ей попадается сломанный огрызок карандаша и пачка бумаги, она начинает на этой бумаге этим огрызком что-то писать. И когда я читаю то, что она пишет, мне становится ясно, что Лера не умрет никогда.

«Нет, весь я не умру», – сказал осторожный Пушкин, которого Лера любит, а я нет. А если не весь, то и не умер. А если не умер, то и не воскрес. Лера в тексте не воскресает, она в нем живет. Вернее, текст в ней живет. Есть там особые клетки, какие-то ДНК, а в Лере есть текст. Чтобы его прочесть и записать, одной жизни мало. Поэтому Лере придется сначала жить очень долго, а потом вечно. Главное, чтобы и здесь, и там хватило карандашей и бумаги.

– А проза, это у нас что? А Бог, это у нас что? А поэзия, это у нас что? А красота, это у нас что?

Это любимые фразы Леры и опять же: «Какие же мы все  бедненькие!»

Однажды мы едем в метро, а какой-то хипарь вытащил икону и покрывал ее всю поцелуями. А потом, часто крестясь, запел Окуджаву.

– Этого не может быть! – воскликнула Лера.

– Все может быть Христа ради, – ответил хипарь.

Это случилось в разгар борьбы с верующими при Андропове.

Когда меня отстранили от преподавания в Литинституте, Лера задумчиво сказала:

– Да, уж если у нас кого не захотят, так уж не захотят!