Читаем Владимир Яхонтов полностью

В результате письма по поводу дома Талановых сына чуть не выгнали из гимназии. «Я стоял шестнадцатилетним юношей и пылал от стыда, не за себя, а за вас… — писал Владимир Яхонтов через десять лет. — Вы умоляли там, плакали и прочее. Это так обычно бывало не только со мной в те странные времена, но и со многими. Я помню только свою пылающую рожу — и с меня этого достаточно… Ничего мудреного не было в том подобострастии, с которым иные родители докладывали начальству о домашнем поведении воспитанников. — Вы, мол, ваше превосходительство, сами видите, мы для отечества ничего не пожалеем — все тайны нашего дитяти вам выложим: и что читает, и что пишет, и кого любит, и к кому ходит, а вы уж лучше знаете, как его на путь истинный направить…»

Это суровое письмо было написано в 1927 году. Надо полагать, отправлено оно не было — родители давным-давно разошлись и разъехались по разным городам. Письмо писалось, скорее всего, для себя — как итог размышлений о заячьих душах и о методах заячьего воспитания.

Мать, Наталья Ильинична, к воспитанию сына вовсе не имела отношения, хотя косвенно на него несомненно влияла.

Вот ее портрет в молодые годы, все из того же семейного альбома. Трудно отвести взгляд: как хороша! Как легок и изящен поворот головы! Будто и не мучил фотограф долгой выдержкой, а просто очаровательная женщина оглянулась на ходу, одарив прохожего улыбкой. У Чехова есть рассказ «Красавицы» — о том, какое странное, щемящее чувство вызывает женская красота. Не удержать ее, не присвоить и не продлить. Красота — это чудо, и, как все на свете, оно кончается. Если не через минуту, промелькнув в дороге, то через годы.

Есть печаль в любом конце, в любом уходе. А в том, что уходит любимая жена, обожаемая сыном мать, — особая боль и особая горечь. Отец с годами переживет боль, найдет свое объяснение и даже оправдание бегству красавицы и женится вновь — на бывшей горничной протоиерейского дома, к которой привык, как к няне. А сына никогда не покинет чувство потери тепла и красоты, а вместе с тем и веры в то, что это тепло может быть долгим и постоянным. Чувство неверия, недоверия поселится в нем, и он укрепит его в себе, перенесет на отношения с окружающими, отчего не сделается ни сильнее, ни защищеннее.

Отец вывез Наталью Ильиничну Крыжановскую из Варшавы; в городе Седлеце у них родился сын; из Седлеца они переехали в село Городец Нижегородской губернии. Из маленького Седлеца в заштатный Городец. Ни блестящей столицы, ни московско-варшавских развлечений, ни веселого окружения, в котором, видимо, нуждалась молодая красавица. Только избы, снега, разговоры за самоваром, долги и заботы…

Вот еще несколько фотографий.

Дом в Городце — изба в три окошка, с железным козырьком над крыльцом. У крыльца запряженные сани, около саней стоит женщина в модной меховой шапочке, кокетливо сдвинутой на лоб. Руки в большой муфте, складки длинной юбки веером ложатся на сугроб. Около женщины — маленький мальчик в башлыке.

А вот та же красавица выглядывает из окна дома, беспечно улыбается кому-то. Пышная высокая прическа, белая кофточка, тонкие руки. Мальчика не видно, наверно, он в доме и не достает до подоконника.

Тот же дом. Но никого нет ни у крыльца, ни в окне. Ранняя весна, снег стаял, голые ветви, за забором виден разлив Волги. Мать уехала обратно в Варшаву и ни в село Городец, ни в Нижний Новгород не вернется. На портрете, оставленном мужу, написала твердо: «Не поминай лихом. Благодарю за все. Береги сына».

Этот странный женский характер, соединивший в себе легкую прелесть с чем-то сухим и жестким, перебаламутил всю жизнь скромного чиновника. При такой красавице Николай Иванович ни минуты не знал покоя. Рассказывают, в Городце дело дошло однажды до дуэли (событие чрезвычайное для глухого села, известного лишь кустарными изделиями). Заезжий англичанин (он как раз приехал закупать ложки и плошки) так пленился очаровательной женой акцизного контролера, что стрелялся с ее супругом. К счастью, пистолеты оказались неисправными, и соперники разошлись, пожав друг другу руки.

Все эти полуводевильные-полудраматические страсти улеглись, когда, собрав саквояжи, красавица отбыла в свою Варшаву.

Издали, из Варшавы, потом из Москвы, где с 1914 года поселилась, она по-своему следила за тем, как растет ее сын. Послала ему, например, свой портрет и надписала: «Владимиру Яхонтову, ученику I отделения. Володя, если ты будешь себя вести скверно, то я совсем домой не приеду. Твоя мама». И не приехала.

Дом в Городце опустел. Отец и маленький сын перебрались в Нижний, к деду. Сын поступил в гимназию, пышно именуемую: Дворянский институт императора Александра II. Дом деда при ярмарочном соборе стоял на стрелке, у слияния Волги с Окой, так что сыну стали снимать угол в городе. Слова «копейка», «фунт», «долг» наполнились реальным смыслом — надо было платить за ученье, за угол, за керосин. Платил отец, а мать требовала строгого отчета в расходах и поведении. В тисках этого двойного контроля сын взрослел и иногда отваживался сопротивляться.