Читаем Кирилл Лавров полностью

Привлекательные черты открытого светлоглазого лица, гипертрофированное чувство ответственности, глубокая порядочность коммуниста, вступавшего в партию отнюдь не из карьерных соображений, а по убеждению, как и многие из его поколения (в интервью Лавров говорил: «Совершенно естественно, что в сорок пятом году (победа, эйфория, летчики вокруг) я вступил в партию»), — все это хорошо сочеталось не только с типажом положительного героя — строителя светлого завтра, но оказалось пригодным и для воплощения образа самого человечного человека. И потянулась череда вождей, главных конструкторов, положительно прекрасных начальников… Петля затягивалась все туже, и казалось, что это уже навсегда.

Теперь мы склонны преуменьшать драматизм ситуаций недавнего былого, готовы отмахиваться от причин, которые из дня сегодняшнего воспринимаются как мелкие, незначительные. Но мы — наблюдатели, а действующие лица должны были чувствовать и чувствовали себя совсем иначе.

Кирилл Юрьевич Лавров оказался действующим лицом «из главных». Не берусь судить, пришлось ли артисту испытать, что он наступил на горло собственной песне, но собственному таланту — несомненно. Лавров годами ломал себя, «чистил под Лениным» слишком долго, чтобы отделаться от приобретенных черт даже после конца съемки или после того, как спектакль был отыгран.

В его работах, как бы ни были они различны, начала сквозить какая-то скованность, непреодолимость «большого штампа». И это было мучительно для него самого. И это было горько для верных поклонников-зрителей.

Впрочем, может быть, здесь сыграло свою роль и другое — ощущение Лавровым своего долга, «законтрактованность собственной совестью»? Он чувствовал силу «зрительского заказа» и не мог и не хотел не соответствовать ему, во многом совершенно осознанно принося в жертву собственные актерские желания и устремления. А для этого надо было иметь характер твердый и достаточно жесткий. Мужской.

Но как не вечной оказалась власть царства-государства, так и петля на шее Кирилла Лаврова, давно уже казавшаяся естественной, словно галстук, неожиданно ослабела. И… было бы нормальным предположить (а многие так и предполагали совершенно искренне!), что Лавров свое уже отыграл, что личина прилипла навсегда, что насыщенная и определенная по окраске «перевостребованность» артиста своим временем сыграла с ним одну из самых злых и самых жестоких шуток. Но случилось иначе, совсем иначе.

Это — особая тема. Мы часто говорим о невостребованности, уничтожающей крупные таланты, говорим с подлинной болью, потому что несть числа невосполнимым утратам, несыгранным ролям, нереализованным дарованиям. Но есть у всякой медали и оборотная сторона. Лавров, быть может, самый яркий пример перевостребованности, когда типаж, голос, популярность эксплуатировались нещадно и грубо. И артист не противостоял этому. Не мог? Не хотел? Не умел?

Сегодня это уже не так важно.

Подобную судьбу можно оплакивать. Можно равнодушно, через плечо, кинуть взгляд и — пройти мимо. Не думаю, чтобы актерская судьба председателя Союза театральных деятелей СССР, а затем Международной конфедерации театральных союзов, Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской и Государственных премий, депутата Верховного Совета СССР, члена Комитета по Государственным премиям, члена Комиссии по науке, культуре, образованию и информации Межпарламентской ассамблеи стран СНГ, Почетного гражданина Санкт-Петербурга и т. д. и т. п. искренне вызывала чье-то острое сочувствие, подпитываемое памятью о давних ролях, сыгранных на сцене Большого драматического. Выросло целое поколение, не ведающее, какой он мощи артист, Кирилл Лавров.

…Когда в спектакле Темура Чхеидзе «Коварство и любовь» на сцену вышел президент фон Вальтер, перебрасываясь репликами с Вурмом, когда он легко, уверенно, между делом начал раскладывать пасьянс из чужих судеб, в сплетении и разрыве которых жирной чертой была отчеркнута лишь значимость собственной жизни, карьеры, фортуны, — поразила внутренняя раскрепощенность, свобода артиста. Кирилл Лавров вел роль легко, сильно, наслаждаясь самым высоким правом, ему дарованным, — правом играть! Весь масштаб личности, вся сила большого таланта сошлись в этой роли, и померещилось вдруг, что не было тех десятилетий внутреннего, мучительного рабства «принадлежности народу», а если и были, то не иначе как в тягостном бреду, в том сне души, где и мы проживали свои жизни. Мы — не действующие лица, но фон той драмы.

В очередной раз перевернула чья-то рука (Рока? Судьбы?) песочные часы, снова зашелестел в узкой щели песок, отмеряя время — одна за другой следовали роли мощные, яркие. И на киноэкране началась словно другая жизнь. Новая? Да нет, в том-то и трагический парадокс, что, как ни верти часы, время движется в одном-единственном направлении, и каждая песчинка запечатлевает в себе происшедшее и прошедшее, отмеряет свою долю жизни, прожитой раз и навсегда, набело. Черновика быть не может.