Читаем В эту ночь и во все другие (СИ) полностью

В эту ночь и во все другие (СИ)

я буду с тобою рядом. Драбблы к «Чёрный лёд, белые лилии»

Поэзия / Лирика 18+

Тане снятся солнце и облака — а ещё война и чужая кровь. Но рука, прохладна и так легка, ей на лоб ложится, и Таня вновь видит сны: там небо и горизонт, облака, и капли, в лучах звеня, вниз летят. Антон раскрывает зонт, говорит: «Не стой, не пугай меня». У Антона светлое, словно май, болью незатронутое лицо.

Тане снится свет, Тане снится рай, Тане снится простенькое кольцо и церквушка белая где-то там, где людей нельзя убивать совсем.

Тане разве нужно что?.. Ведь мечтам не судьба сбываться, и разве всем быть счастливыми? Нет, ну конечно, нет.

И, наверно, просто не их черёд.

Ей б закрыть глаза и уплыть в рассвет, не смотреть назад, не смотреть вперёд, умереть бы тихо и без тоски, разве это сложно так, боже мой? Только боль в мгновение на куски разрывает Таню.

«Ш-ш, мы домой, — говорит Антон где-то у виска. — Ты жива, Лисичка, поспи сейчас». Вместо боли сводит её тоска, ей кричать бы громко, но даже глаз не раскрыть.

За спинами их горит гордый город, не сдавший себя врагам. Люди там — кремень, люди там — гранит, и они за Таню остались там.

Таня сутки думает, что умрёт. Ну ещё бы: тело — одна дыра. Но Антон упорно её зовёт, как в бреду, шепча ей, что не пора, что он не готов и не хочет вновь потерять её.

Только Тане что?.. Таня — это боль, Таня — это кровь, Таня — это треснувшее стекло, Тане лишь покой бы и тишину (тишины бы час, а покоя век). Таня честно выстрадала войну, ну так почему этот человек не отпустит?! Тане б забыть про всё и заснуть, чтоб не просыпаться вновь. Только ей, конечно, так не везёт, и ей снится боль, снова снится кровь…

Только вдруг ломается и горит Танин мир. Она опять на краю.

Потому что Тон тихо говорит что-то между «я» и «тебя люблю».

Комментарий к Тане снятся

Таня

========== До конца времён ==========

Перед тобою лишь обломки

Миллиона кусочков, разбросанных по земле.

Я хочу сказать тебе, как мне жаль,

Но не мне это говорить.

Birdy ― No Angel

Тане на голову падает потолок, сыплется земля тяжёлыми, мокрыми комьями, душит, не даёт раскрыть глаз, придавливает, сковывает, заставляет биться, корчиться. Всё вокруг не просто вибрирует ― трясётся и стремительно падает куда-то, и она тоже падает, как тогда, в польском посольстве, и ощущает бесконечный удушающий ужас, потому что, распахивая глаза, она не видит ровным счётом ничего, и рукам уцепиться не за что.

Ей бесконечно темно, удары сыплются один за другим, и Таня только каким-то чудом вдруг хватается за что-то пальцами, ползёт, рычит, плачет, а потом бежит ― очень быстро. Нужно найти перекрытую щель, потому что сейчас она окажется погребена под этой землей, нужно найти…

― Антон! Антон! ― орёт она, что есть мочи, потому что его нет нигде, а вокруг только темнота и земля.

Наконец над головой что-то твёрдое, и Таня забивается глубже, ещё глубже, задыхается. В щель, в щель, скорее, в угол, зацепиться, прижать к груди винтовку, наклонить голову, накрыть её руками…

― Антон! ― сквозь грохот ударов кричит она и не слышит собственного голоса, зажимает уши руками: слишком громко, что это, бомбёжка, что ли, Антон, Антон, Антон, Господи Иисусе…

Её плеча касаются осторожно и горячо. Слишком осторожно, пожалуй, как будто боятся ― или приручают. Так на войне не касаются. На войне хватают. Но она не видит, не понимает, едва ли чувствует.

― Всё хорошо, Таня. Всё хорошо…

И жмут к себе ― мягко-мягко.

Таня с корточек переползает на коленки, цепляется за чужие плечи и только тут понимает, что не чувствует крупинок земли под пальцами. Гарь, летающая в воздухе и не дававшая вдохнуть, тоже почему-то испаряется. Темнота перестаёт быть густой, затягивающей и вязкой.

Таня открывает зажмуренные глаза. Нет ни пулемётного гнезда, ни перекрытой щели. На Антоне Калужном, в чьё плечо она загнанно дышит, серая растянутая толстовка.

Тане хочется реветь от бессилия и собственной бесполезности: она сидит под барной стойкой, забившись в угол, к кухонной плите, и до ломоты в пальцах впивается в тёплую, пахнущую отчего-то кошеной травой кожу.

― Это просто салют, Таня, ну, что ты, ― шепчет Антон, прижимая её к себе уверенней и крепче. ― Владивосток освободили, Таня, помнишь? Ничего, постреляют и перестанут… ― говорит он ей, точно маленькому ребёнку, и гладит по голове. ― Тише, ну, дышим, дышим, дышим…

Тане тошно от своей никчёмности, и она всхлипывает, сверля взглядом кровать со сброшенным вниз одеялом и смятой подушкой. Ей всё ещё трудно дышать, и поэтому она твердит: «Двадцать девятое декабря, две тысячи восемнадцать, половина первого ночи» и чувствует, как равномерно вздымается грудь Антона, к которой она прижата. И старается дышать в такт. Это, пожалуй, помогает. Всегда помогало. Таня попросту перестаёт чувствовать собственное дыхание. Антон дышит за двоих, а она просто растворяется в нём, в его глухом биении сердца, которое гонит и её кровь тоже.

Тане кажется, что у них общие кости, вены, нервы.