Читаем Роберт Бернс в переводах С. Маршака полностью

«То, что рядом был город Эйр, — рассказывал в своей автобиографии Бернс, — оказалось для меня чрезвычайно полезным. Я завязал знакомство с другими юношами, стоявшими по своему положению выше меня. Они, как юные актеры, уже репетировали ту роль, какую им суждено было играть на жизненной сцене, тогда как мне, увы, предстояло в безвестности оставаться за кулисами. Но в этом раннем возрасте у наших молодых аристократов еще не было точного представления о той неизмеримой пропасти, которая лежит между ними и сверстниками их — оборванцами. Этим знатным юнцам надо, очевидно, попасть в светское общество, чтобы у них, как того требует благопристойность, выработалось высокомерное презрение к их нищим, безвестным, малограмотным сверстникам, ремесленникам и крестьянам, которые, быть может, и росли в одной деревне с ними. Но мои товарищи из высшего сословия никогда не насмехались над неуклюжим парнишкой-пахарем, с огрубелыми руками и ногами, ничем не защищенными от безжалостных стихий любого времени года. Друзья дарили мне разрозненные книжки. Внимательно присматриваясь к их манерам, я уже тогда мог кое-что перенять, а один из них даже выучил меня немного читать по-французски. Когда они уезжали в дальние края — чаще всего в Ост-Индию или Вест-Индию, я провожал их с глубоким огорчением.

Но вскоре мне пришлось пережить еще более тяжелое горе. Добрый хозяин моего отца скончался, ферма оказалась для нас разорительной и в довершение этого проклятия мы попали в руки управляющего, которого я потом описал в моей поэме «Две собаки». Отец мой женился поздно — я был старшим из семерых детей. Тяжкая жизнь подорвала его силы, и работать он уже не мог. Срок нашей аренды истекал через два года и, чтобы продержаться, мы стали отказывать себе во всем. Жили мы чрезвычайно бедно. Для своих лет я был неплохим пахарем, а следующий по старшинству брат, Гильберт, тоже усердно ходил за плугом и помогал мне молотить. Может быть, какой-нибудь сочинитель романов не без удовольствия посмотрел бы на нас со стороны, но мне было нелегко. До сих пор во мне вскипает возмущение, когда вспоминаются наглые угрозы мерзавца управляющего, доводившие всех нас до слез».

В эти мрачные для Роберта годы выдался только один кратковременный просвет: в Эйр вернулся Мердок, получивший место учителя в школе. По воскресеньям он навещал старого Бернса на ферме, а летом взял к себе на несколько недель четырнадцатилетнего Роберта: отец послал старшего сына подучиться, чтобы потом он мог помогать в учении младшим братьям и сестрам.

«Мы были вместе с утра до вечера, — писал Мердок, — в школе, за трапезами, на прогулках». Тогда же Мердок предложил Роберту как следует заняться французским языком.

Но недолго длилась эта блаженная передышка: началась жатва, отцу пришлось забрать Роберта домой. И снова — непосильный труд, скудная еда, усталость во всем теле — где уж тут было встречаться с товарищами; хорошо, если иногда удавалось хоть немного почитать. Соседи рассказывали, что старик Бернс с сыновьями «всегда сидят за обедом, уткнувшись носом в книгу» — другого свободного времени у них не было.

«Так, в монашеском уединении и каторжном труде, я прожил до шестнадцати лет. Незадолго до этого я впервые согрешил стихами, — писал Бернс в том же письме Муру. — Все знают наш деревенский обычай — во время жатвы давать парням в подручные девушек. В ту осень, на пятнадцатом году моей жизни, моей помощницей была прелестная девочка, всего одной весной моложе меня. Трудно подобрать для нее слова на литературном английском языке, но у нас в Шотландии про таких говорят: «хорошая, пригожая да ласковая». Короче говоря, она, сама того не зная, впервые пробудила в моем сердце ту пленительную страсть, которую я и по сей день, несмотря на горькие разочарования, опасливую житейскую мудрость и книжную философию, считаю самой светлой из всех человеческих радостей, самой дорогой нашей усладой на земле... Никогда я не говорил Нелли прямо, что люблю ее... Да и мне самому было непонятно, почему я так охотно отставал вместе с нею от других, когда мы возвращались вечером с работы, почему мое сердце трепетало при звуках ее голоса, как струна эоловой арфы, и почему у меня так бешено стучала кровь в висках когда я касался ее руки, чтобы вытащить колючки крапивы или злую занозу. Многое в ней могло вызвать любовь, и притом она еще прекрасно пела. На ее любимый напев я и попытался впервые выразить свои чувства в рифмах. Разумеется, я не воображал, что сумею написать стихи, какие печатают в книжках, я знал, что их сочиняют люди, владеющие греческим и латынью. Но моя девушка пела песню, которую будто бы сочинил сын одного фермера, влюбленный в работницу с отцовской фермы, и я не видел причины, почему бы и мне не рифмовать, как рифмует он, тем более что он был не ученее меня.

Так для меня началась любовь и поэзия...»