Читаем Интимная лирика полностью

Если бы торкнулось в нем,

там, под сердцем,

дитя беспричинно,

то, наверно, жесток

так бы не был мужчина.

Всенасущным хотел бы я быть —

ну, хоть чашкою риса

в руках у вьетнамки наплаканной,

хоть головкою лука

в тюремной бурде на Гаити,

хоть дешевым вином

в траттории рабочей неапольской

и хоть крошечным тюбиком сыра

на лунной орбите:

пусть бы съели меня,

пусть бы выпили,

лишь бы польза была в моей гибели.

Я хотел бы всевременным быть,

всю историю так огорошив,

чтоб она обалдела,

как я с ней нахальствую:

распилить пугачевскую клетку

в Россию проникшим Гаврошем,

привезти Нефертити

на пущинской тройке

в Михайловское.

Я хотел бы раз в сто

увеличить пространство мгновенья:

чтобы в тот же момент

я на Лене пил спирт с рыбаками,

целовался в Бейруте,

плясал под тамтамы в Гвинее,

бастовал на «Рено»,

мяч гонял с пацанами на Копакабане.

Всеязыким хотел бы я быть,

словно тайные воды под почвой.

Всепрофессийным сразу.

И я бы добился,

чтоб один Евтушенко был просто поэт,

а второй — был испанский подпольщик,

третий — в Беркли студент,

а четвертый — чеканщик в Тбилиси.

Ну а пятый —

учитель среди эскимосских детей

на Аляске,

положите меня

а шестой — молодой президент

где-то,

скажем, хоть в Сьерра-Леоне,

а седьмой —

еще только бы тряс погремушкой

в коляске,

а десятый...

а сотый...

а миллионный...

Быть собою мне мало —

быть всеми мне дайте!

Каждой твари

и то, как ведется, по паре,

ну а бог,

поскупясь на копирку,

меня в богиздате

напечатал

в единственном экземпляре.

Но я богу все карты смешаю.

Я бога запутаю!

Буду тысячелик

до последнего самого дня,

чтоб гудела земля от меня,

чтоб рехнулись компьютеры

на всемирной переписи меня.

Я хотел бы на всех баррикадах твоих,

человечество,

драться,

к Пиренеям прижаться,

Сахарой насквозь пропылиться

и принять в себя веру людского великого братства,

не упав

до дешевого космополитства.

И когда я умру —

нашумевшим сибирским Вийоном, —

не в чилийскую,

не в итальянскую землю

в нашу русскую землю

на тихом холме

на зеленом.

где впервые

себя

я почувствовал всеми.

1972

15

Я — землянин Гагарин

Я — Гагарин.

Я первым взлетел,

ну а вы полетели за мною.

Я подарен

навсегда, как дитя человечества,

небу землею.

В том апреле

лица звезд, замерзавших без ласки,

замшелых и ржавых,

потеплели

от взошедших на небе

смоленских веснушек рыжавых.

Но веснушки зашли.

Как мне страшно остаться

лишь бронзой,

лишь

не погладить траву и ребенка,

не скрипнуть садовой калиткой.

Из-под черного шрама почтового штемпеля

улыбаюсь я вам

отлетавшей улыбкой.

Но вглядитесь в открытки и марки

и сразу поймете:

я вечно —

в полете.

Мне ладони всего человечества грохали.

Обольстить меня слава пыталась,

да вот не прельстила.

Я разбился о землю,

которую первым увидел я крохотной,

и земля не простила.

А я землю прощаю,

сын ей духом и плотью,

и навек обещаю

быть в бессонном полете

над бомбежками,

над теле-, радиоложью,

опутавшей землю витками,

над бабешками,

выдающими лихо стриптиз для солдат во Вьетнаме,

над тонзурой

монаха, который хотел бы взлететь, да запутался в рясе,

над цензурой,

засосавшей в Испании крылья поэтов, как ряска...

Кто —

в полете,

в крутящемся взлетном самуме.

Кто —

в болоте,

устроенном ими самими.

Люди, люди, хвастливо-наивные,

вам не страшно — подумайте сами! —

что взлетаете с мыса имени

человека, убитого вами?

Устыдитесь базарного визга!

Вы ревнивы,

хищны,

злопамятны.

Как вы можете падать так низко,

если так высоко вы взлетаете?!

Я — землянин Гагарин,

человеческий сын:

русский, грек и болгарин,

австралиец и финн.

Я вас всех воплощаю,

как порыв к небесам.

2 Е. Евтушенко

17

Мое имя случайно.

Не случаен я сам.

Как земля ни маралась,

суетясь и греша,

мое имя менялось.

Не менялась душа.

Меня звали Икаром.

Я — во прахе, в золе.

Меня к солнцу толкала

темнота на земле.

Воск растаял, расползся.

Я упал — не спасти,

но немножечко солнца

было сжато в горсти.

Меня звали холопом.

Злость сидела в спине —

так с притопом, с прихлопом

поплясали на мне.

Я под палками падал,

но, холопство кляня,

крылья сделал из палок

тех, что били меня!

Я в Одессе был Уточкин.

Аж шарахнулся дюк —

так над брючками-дудочками

взмыл крылатый биндюг.

Под фамилией Нестеров,

крутанув над землей,

я луну заневестивал

своей мертвой петлей!

Смерть по крыльям свистела.

К ней презренье — талант,

и безусым Гастелло

я пошел на таран.

И прикрыли бесстрашные

крылья, вспыхнув костром,

вас, мальчишки тогдашние,

Олдрин, Коллинз, Армстронг.

И, надеждою полон,

что все люди — семья,

в экипаже «Аполло»

был невидимо я.

Мы из тюбиков ели —

нам бы чарку в пути.

Обнялись, как на Эльбе,

мы на Млечном Пути.

Шла работа без трепа.

Жизнь была на кону,

и ботинком Армстронга

я ступил на Луну!

Ты — Россия

Когда ты за границею,

когда

ты под обстрелом взглядов и вопросов,

то за тобой —

уральская гряда,

и спасский звон,

и плеск у волжских плесов.

С надеждой смотрит враг,

с надеждой друг

и с любопытством —

праздные разини.

Ты говоришь

и ощущаешь вдруг,

что ты —

не просто ты,

а ты —

Россия.

Да,

ты для них

та самая страна

немыслимых свершений и страданий,

которая загадочна,

странна,

как северное смутное сиянье.

Ей столько было страшных мук дано,

но шла она,

не ведая привала,

и коммунизм,

как малое дите,

простреленной шинелью укрывала.

Будь беспощаден за него в бою,

неправые отвергни укоризны,

но будь правдив.

Любую фальшь твою

сочтут,