Читаем Иннокентий Смоктуновский полностью

Мне как-то странно, с одной стороны, повезло, а с другой стороны, очень не повезло. Я, в силу каких-то полусмешных и полупридурственных обстоятельств, Иннокентия Михайловича знал, наверное, лет двадцать пять. Первые годы еще ничего такого не было, а вот в последние лет пятнадцать мы с ним все собирались что-нибудь сделать вместе. Как-то, значит, поработать. И ничего у нас не получилось…

Поэтому это будет особенный рассказ не про того человека, с которым я много-много чего сделал. Это странный рассказ про человека, с которым я до сих пор хотел бы — я говорю такую мистическую глупость, — но страшно хотел бы что-нибудь сделать. Но… Вот бог не дал… Хотя шансов было много. Шансы были все по-своему удивительные, часть из них — безумно смешные, часть из них — дико драматические.

А самое драматическое все-таки событие среди всех других событий — это жалость и печаль, что не случилось. Так бы мне хотелось, чтоб случилось, но не произошло…

А началось все в Большом драматическом театре имени Горького — так тогда назывался Товстоноговский театр. В середине пятидесятых годов, в 1956–1957 годах, когда меня случайно на улице, на Невском проспекте, обнаружил замечательный режиссер, исключительно запоминающийся человек Игорь Петрович Владимиров, который тогда работал очередным режиссером в БДТ у Товстоногова. Он обнаружил меня на Невском и пригласил в этот театр играть одну роль. Был такой драматург Николай Вирта, у него была такая пьеса «Дали неоглядные»… И вот в Театре Товстоногова Игорь Владимиров ставил у Вирты «Дали неоглядные», и там была довольно большая роль мальчика.

Солдаты

Солдаты

И я этого мальчика как бы сыграл. И была, конечно, у меня очень странная жизнь; мне было, наверное, лет тринадцать. И меня оформили на работу в БДТ, выдали мне удостоверение — оно когда-то у мамы хранилось и даже, наверное, до сих пор где-то лежит. Там было написано так: «Ленинградский Большой драматический театр имени Горького», открываешь — там моя фотография и написано: «Сережа Соловьев является актером БДТ имени Горького в городе Ленинграде». И я приходил туда на работу и получал деньги. Мне присылали такую ежемесячную книжечку репертуара. И я испытывал чувство очень большой рабочей ответственности за то, чтобы вовремя приходить, вовремя садиться на грим, включать радио, слышать, что происходит на сцене, вовремя выходить на сцену и играть свою роль. Кстати, тогда же я запомнил удивительное, очень странное ощущение сцены. Особенно вот в таком старом академическом театре, в академическом зале, когда выходишь на сцену и там огромная, гигантских размеров пропасть, просто яма черная. И ничего не видно со сцены… Свет только… И в этой яме только поблескивают очки у людей и еще бинокли. И вот это чувство поблескивающей, дышащей ямы я очень хорошо помню и до сих пор.

Но самое удивительное, что я запомнил, — это, конечно, разговоры. Гримерные соединяла большая комната с зеркалом. Вот здесь все и собирались. Там собирались все: и Владислав Игнатьевич Стржельчик, и молодой Кирилл Лавров, и молодой Юрский, и замечательный Полицеймако — немолодой, очень солидный, очень уважаемый Полицеймако. Гениальные актеры, гениальные люди! И вот они собирались и разговаривали перед спектаклем, но это был какой-то совершенно непонятный оазис великого артистизма. Они рассказывали такие истории! Я там сидел открыв рот и, забившись в угол, слушал, чего они друг другу говорят и на каком языке они разговаривают. Нужно сказать, что практически отсутствовала ненормативная лексика, разговаривали вроде как на русском языке, но на каком-то удивительно превосходном, артистичном русском языке, который я слушал, слушал и слушал… И самый такой тихий и незаметный, самый запоминающийся рассказчик был Иннокентий Михайлович Смоктуновский, который в «Далях неоглядных» не участвовал, но иногда заходил по каким-то делам в театр. И он тоже там сидел на каком-то стуле и тоже чего-нибудь рассказывал из своей жизни или из жизни окружающих. Рассказывал очень тихо. Очень тихо, но все затихали и слушали его.

Я несколько раз стоял с Иннокентием Михайловичем в очереди в кассу, за зарплатой. Иннокентий Михайлович был очень подчеркнуто вежливым человеком, и он несколько раз говорил: «Пропустите, пожалуйста, молодого человека, пропустите молодого человека». Ему говорили: «А что, молодой человек не подождет? Кеша, видишь, он стоит в очереди и не дергается». — «Пропустите молодого человека, потому что у нас государство сформулировало свой принцип — „Молодым везде у нас дорога“». И кто-то ему говорил: «Кеш, только не говори дальше ничего, все ясно. Иди возьми зарплату, сынок!» И я брал зарплату и уходил. Вот был такой простой факт того, что я знаю Иннокентия Михайловича, а его тогда знал уже весь Петербург.

Неотправленное письмо