Читаем Беловежский дуб полностью

При этих словах нечто тонкое, как лезвие бритвы, и тёмно-пурпурное потянулось из его плеча со слегка болезненной щекоткой, взвихрилось (бинт, что ли, подумал он), заплелось в жгут, разделилось пополам — и пало на обе стройные шейки нарядными бусами.

— Это орденская лента ваша была, — пояснил «пан Котович». — Анна на шее. Какую вы за усмирение братьев-венгров получили ещё отроком. А почему такого неподобающе густого цвета — сами изволите примыслить.

— Благодарим, — хором вмешались в его резиньяцию вужалки. — Теперь отдарочки на подарочки пойдут. У нас в подземельях…

В этот миг душное тепло клубом повалило из-под ног, и девицы слегка вздрогнули.

— Это сам старый Жыж, не всуе будь помянут, — тихо проговорил Котович. — Добро, что не пробежал — тихо, степенно прошёл. Иначе бы всё огнем попалил: и траву, и кусты. Кроме самого Дуба.

Тут всё утихло. На просохшей луговине щедро поднялись и выросли цветы — багряные гвоздики вперемежку с крупными пурпурно-белыми колокольчиками, собранными в нежную кисть.

— Что, богаты наши скарбницы? — рассмеялись вужалки. — И ещё оделить можем.

— Полно вам хвалявацца девки, — донёсся глуховатый баритон. — Лучше уж я того пана в своё удовольствие оделю.

Прямо из-под дальних корней вылезло нечто закутанное до самых пят в грязную продымлённую рванину, всю в пятнах смолы — то ли мужик, то ли старая, неопрятная баба. В руках у него чистым лунным серебром сверкала монетка.

— Ай, Копша, Копша, — в ужасе крикнули змеевы дочки. — Не бери из этих рук, пане Ромуле, — мёртвыми сохранено и из могилы добыто!

Но существо с размаху швырнуло свой обол в Ромуальда, так что тот инстинктивно перехватил его правой рукой.

Рублевик исчез, как не бывало его.

И призрак боли в раненом плече — тоже.

А Копши как и не было на свете…

Только колыхнулась трава и с беззвучным стоном склонились к земле асфодели.

Шляхтич крякнул и опять стал бесхитростным котом — только слуцкий пояс вокруг талии остался. Вужалки в горести закрыли лица, пригнули головки и разметали по плечам светлые косы.

— Бедные вы мои, — вздохнула Эльжбета, — вы ведь хорошего пану желали?

— А они и исполнили, — проговорил Траугутт. — Погибель за рыцарем по пятам ходит, враг в кустах придорожных его путь блюдёт, зато гонор обитает в сердце. Хватало у меня всегда и того, и другого, и третьего, а теперь ещё здоровье в придачу. И прежнее уныние меня оставило. Довольно с меня этих даров.

— Слышите, паненки? — проговорила она. — Утрите слёзы — вот вам от меня платочек. Расчешите спутанные кудри — вот гребешок. Правда, и то, и другое стоит ломаный грош — вы уж меня простите.

Однако платок в руках одной из вужалок заискрился слёзной радугой, а гребень, которым другая провела по волосам, вмиг сделался как из червонного золота.

— Благодарим тебя, пани, — сказали они. — Вовек не получали мы таких щедрых даров. В награду за это кликнем мы нашего дзядка. Не время ему по пуще расхаживать: один купальский день минул, другой не скоро наступит. Но уж ладно — не истратил он с той поры ни цветочка. Расстилай скорей вашу скатерть — вот уже идёт он и скоро явится!

Узорная камка окончательно сползла с плеч и раскинулась по лугу самобранкой.

Далеко впереди зажглось зарево, поплыло низко над землёю вместе с дивным пеньем — и прямо к ним.

Кругленький, низкорослый старикан — весь в белом и коричневый брыль на голове — был точь-в-точь похож на осанистый гриб-дубовик. На сгибе руки он нёс корзину, плетённую из лыка, вот из неё-то и полыхало на всю округу. Улыбаясь, он сунул руку прямо в огонь и бросил на полотно диковинный цвет, похожий сразу на восточный мак и рыжую королевскую лилию.

И ушёл, тихо напевая себе под нос.

— Папараць-кветка, — прошептала пани Эльжбета. Её руки сами тянулись к волшебному цветку, но душа робела.

— Чего стоишь — мигом режь руку да папоротник в неё вживляй! — воскликнул кот. — Все клады твоими станут.

— Какие-такие клады? Пан Ромуальд, возьмите на счастье, — робко прошептала Эли.

— Оно и так у меня есть, — проговорил он почти так же тихо, поднимая цветок.

И после минутной паузы:

— Когда женатый любит замужнюю, это режет острей ножа и обжигает пуще пламени.

Повернул её правую руку ладонью вверх и крепко поцеловал.

А потом приложил папоротник к следу своих губ и крепко стиснул вокруг него кулачок.

Пани только ахнула — от боли или радости? Огонь то был, похожий на раскалённое злато, или рана от стрелы, прошедшей насквозь сердце?

А когда разжала пальцы, ничего не было: ни пореза, ни ожога, ни самого цветка. Ни даже той красы на поляне.

— Теперь золото будет литься прямо с кончика вашего пера, милая пани, — сказал Ромуальд. — Не только из уст.

— А вы?