Читаем За сокровищами реки Тунгуски (сборник) полностью

– Что значит «в правой»? – догадывался я. – В правой стороне? Чего?

– Не знаю, – с сожалением ответил Букин, – во всяком случае, мы переберем весь хлам, даже разломаем сундуки, если это понадобится…

В этот день я насильно оторвал себя от музея, отправляясь на обычные свои хлопоты в учреждения. Разборку вещей мы назначили на завтра, и этим завтрашним днем я был полон до счастья. Мутный город, серые люди, грязный снег, изредка пламя флагов. Не весна, не зимняя оттепель, а парная сырость, от которой слякоть гниет под ногами. Туманы страха нависли над людьми, и они толпятся кучками против новых объявлений ревкома, родившихся ночью; доходя до Чека, люди свертывают с тротуара и идут по другой стороне, и многие взглядывают украдкой на большой трехэтажный дом с многочисленными подъездами.

Нет отклика у меня на эти чувства – мое внимание заострено на нашей странной тайне.

Трудная жизнь кругом: для старых людей – кладбище прошлого; и для новых, молодых духом, – нет ясного завтра, есть стремление, есть лишь поход вперед в самум, через пустыню, через клубы бури… Я не знаю и этих сомнений – интересно мне дожить до утра, активно, всем существом своим зарыться в загадку, брошенную случаем. Удивительно скоро удаются мне сегодня хлопоты, и самые неудачи не цепляют глубоко: сорвалось сейчас – потом, выгорит! И я нажимаю на время, толкаю часы и минуты – вперед и скорей! Скорей, – навстречу нашему завтра.

И оно пришло, это утро. Все мы в сборе: я и Букин, Сергей и, в жадном ожидании, Инна. Пол обширной рабочей комнаты завален вещами. Направо – книги. У стены – материи, платья. У другой – статуэтки, иконы, причудливые безделушки. Весь скарб, свезенный вчера. Стол холмится бумагами. Букин сам занялся их разборкой. Работаем молча, быстро – пересматриваем, записываем, откладываем. Странно красивы эти вещи отвлеченной какой-то и несродной времени нашему красотой.

О чем звенит мне тяжелая крышка хрустального кубка? Не нужен он, трижды не нужен в моем сознании, а все-таки я любуюсь холодным пожаром лиловых искр в переливах стекла. И совсем нелепо выглядит веский серебряный диск – китайское древнее зеркало. Одна сторона его вспучена завитушками волн, и в волнах рыбы-химеры кусают себе хвосты. Скольких людей пережила эта вещь!

Попадается мне молитвенная подушечка уральского старообрядца. Серебряными цветами расшит малиновый шелк: когда бьет поклоны упрямый кержак – чтобы лба не разбить, подкладывает подушку. И иные странные, дорогие и яркие вещи цветным базаром раскидываются передо мной. А рукописи нет. И загадочное указание «в правой» так и останется неразгаданной тайной. Напрасно мы с Сережей ворочаем сундуки, напрасно остукиваем их дно и стены – там не может быть потайного хранилища.

Вошел татарчонок-уборщик, сказал Букину:

– Юра Васичь, тебя там товарища дожидает.

Морщится Букин:

– Вечно мешают!

Не прошло и три минуты – опять гонцом татарчонок – за мной, на этот раз. Чувствую что-то неладное. В канцелярии Букин и какой-то человек, похожий на жокея. Может быть, потому, что, опершись на стол, охлопывает стэком лакированные краги. Букин в растерянности и затруднен до огорчения.

– В чем дело, Юрий Васильевич?

Человек полуоборотом повертывает ко мне лицо, не меняя позы. Беру бумагу у Букина и читаю.

Приказ губоно о назначении к нам в музей на должность второго хранителя предъявителя сего, товарища Жабрина. Должность эта у нас действительно была вакантна. Человек делает полуулыбку и хладнокровно объясняет. Я вижу застывшие, неправильно посаженные, косоватые глаза и прыщи на лице со следами пудры.

– Я не знаю, кто вы, товарищ, – раздельно, словно диктуя, говорит мне он, – но заведующему музеем я представляюсь, как новый ваш сотрудник… В приказе все сказано ясно.

И смотрит на меня, усмехаясь, с вопросом.

– Ничего не поделаешь, раз вы назначены! – с удовольствием выговариваю я.

Человек заморгал, закривил губами, выпрямился и поклонился:

– Позвольте представиться – Жабрин!

Руки холодные, мягкие, влажные.

И, уже к обоим нам, открываясь начистоту, вроде как – бросьте дуться, ребята, ведь я вот какой:

– Право, товарищи, я отчасти даже невольно. Меня направила в Губоно биржа труда. Но я всегда был так близок к искусству – работал в N-ском музее, знаю профессора X… А сюда попал случайно как демобилизованный. По специальности – я скульптор…

Букин пожевал седыми усами, сдержанно промолчал – был обижен на вмешательство Губоно. Меня заскребло сначала чувство угрозы для семьи наших сжившихся и сработавшихся товарищей. Будто этот, непрошеный, вот сейчас заявит права хозяина. Но в то время мелькали люди – являлись негаданные и проваливались в неизвестность. И через минуту я уж освоился с Жабриным, философски помирился с закономерностью его появления. Мало ли кого у нас не бывало! Жабрин был принят и получил позволение осмотреть музей.

С жадным страстным любопытством не то маньяка, не то изголодавшегося по красоте человека осматривал он картины, статуи, все, на что натыкался его беспокойный и раскосый взгляд.