Читаем Вербы пробуждаются зимой(Роман) полностью

За транспортом двигалась в пешем строю матушка- пехота. Колыхались в такт шагу винтовки и автоматы, звенели начищенные до огненного блеска медали. Сотни, тысячи наград. Будто собран был здесь весь цвет армии, словно хлынула напоказ вся гордая слава России. Шли навстречу солнцу, сбереженным радостям солдаты, сменяли песню песней, пока не появлялся какой-нибудь шутник и не вскрикивал: «Воздух!» Иные кидались привычно в кюветы, а вслед им летел взрыв мужского хохота: «Го-го! Ложись! Седалище пониже прижимай». Спохватится тут же оплошавший и — скорее в строй, глаза под каску.

А параллельно войсковым колоннам, стесняясь своего жалкого вида, текла река освобожденных из плена. Опираясь на палки, костыли, поддерживая друг друга, шли люди в изношенном до лоскутов военном, в полосатых с клеймами халатах, рваных куртках, пиджаках…

Худой, длинный, как жердь, человек, в истлевшей на спине гимнастерке, подпоясанной офицерским ремнем, счастливо подставив ветру и солнцу белесо-седые волосы, хромая, ковылял по шоссе и взмахом руки приветствовал обгоняющих солдат. Его то и дело теребил за рукав обросший человек в рубахе, сшитой из мешковины.

— Нет, ты скажи, скажи, комиссар, что нас ждет? Что с нами будет?

— Известно что, — вздохнул человек, названный комиссаром. — Трусов и перебежчиков не пощадят. Их ждет тюрьма, Сибирь… Такое не прощается, браток.

— Тех пусть. Те пес с ними… Сами в плен бежали. Но мы? Почему мы должны страдать за чью-то бездарность?

— Ты о чем это?

— Все о том же, комиссар. О том… Сколько нашего брата попало в окружение под Минском, Киевом, Харьковом, в Крыму! Сколько было кинуто на произвол судьбы! А кто за это в ответе? Кто?

— Не кипятись. Побереги нервишки. История разберется, виноватых найдет…

— Найдет, — грустно усмехнулся человек в мешковине. — Пока найдет, они вволю в славе накупаются, а вот мы…

Шли, брели обделенные судьбой солдаты, думали тяжкую думу свою. В их толпе — с узелком на руке, бледная до желтизны девчонка. Сколько ей было, когда ее бросили в вагон на глазах у кричащей и рвущей волосы матери? Четырнадцать? Шестнадцать? Три года разлуки, и она уже седая.

У водопроводной колонки, опершись на палку, отдыхал костистый, долговязый, с распущенными до плеч волосами русский священник, в истрепанной рясе и немецких кованых сапогах. На груди у него висел массивный оловянный крест. К куску веревки, которой подпоясана ряса, приторочены фляжка в зеленом чехле и закопченный котелок.

К колонке подвалила рота. При виде попа солдаты заулыбались, обступили его. Встретить батюшку здесь было для них подобно тому, что увидеть цаплю на севере. В фашистских концлагерях томились в основном военнопленные, партизаны. Но этот… Как он сюда попал? Откуда?

Напившись из фляжки и утерев рукавом гимнастерки губы, к попу ближе всех подошел плечистый, крепкого сложения солдат, с потрепанной скаткой через плечо, из-под которой поблескивали два ордена Славы. Один потускневший. Другой совсем новенький, цвета ясной луны.

— С праздником, батя! С победой! — сказал солдат огрубелым и сильным голосом.

Поп приложил исхудалую руку к груди:

— Благодарствую. И вас со светлым праздником, христово воинство. — Он низко поклонился. — Премногое спасибо. Коль не ваш приход, терпеть бы нам тут муки адовы.

— Откуда, святейший? Из каких концлагерей? — подступили с расспросами бойцы.

— Всяко пришлось. Хлебнул исчадья в разных «теремах». Последний год в карьере… Камень дробил.

— За что же вас сослали? — любопытствовал плечистый.

— Молебен в погибель Гитлера отслужил. Ну и взлютовали. Дьяка расстреляли, матушку в петлю. А меня вот сюда. На страшные тернии.

— Да-а, — вздохнул солдат. — Фашисты на это мастера.

Поп замахал рукавами:

— Свят, свят… Ни в коем… Не вспоминайте о них. Это анафема. Змеиное племя. — Он вскинул руки к небу, закатил глаза. — Да сгинут вовеки! Да разверзнется под ними земля!

Солдату стало жалко этого одинокого человека. В его глазах это был уже не поп, которых он, кстати-то, и недолюбливал, а просто человек, пострадавший за землю свою. И потому солдат с мягким, душевным участием спросил:

— Куда же вы теперь, отец?

— Да уж не знаю, — вздохнул священник. — Иду, куды очи зрят. Одна мечта на душе: до матушки Россеи стопы донести, а там… Волосы срежу. Крест в омут…

— Верно! Мудрое решение! — поддержали солдаты.

— Из вас бы нотариус вышел.

— Выйдет аль нет, а службе моей крест. Не доходит пасторский глас до бога. Не чует он люд земной. Не чует…

— Обюрократился. Зазнался, — подшутили солдаты.

— Без критики ведь живет.

Раздалась протяжная команда: «Стано-ви-сь!»

Солдаты, напутствуя потерявшего веру в бога попа, заторопились в строй. Широкоплечий достал из кармана клок бумаги, карандаш, быстро написал записку и протянул ее священнику.

— Возьмите адресок, отец. Пригодится. Коль негде будет устроиться, просим к нам в Рязань… В колхоз. Работа найдется.

Поп, не читая записки, сунул ее за пазуху, благодарно поклонился:

— Бесконечное прославление. Не забуду вовек.