Читаем Рана полностью

У каждого свое горе. Сколько раз я это слышала за последний год: каждый выражает свое горе по-своему, как умеет и как не умеет. Очень распространена мысль, что о смерти следует молчать, что смерти идет молчание. Тому много причин, например, заметим, – часто, когда говорят о смерти, в самом деле часто получается неважнецки. И тогда призывают поэтов: они вообще существуют на земле в первую очередь для того, чтобы говорить о смерти красиво и прилично. Для этого выдумана элегия (заплачка) – форма хорошо темперированного стона о, воя по ушедшему.

Поэт должен придумать форму-урну-сосуд. Какова же эта форма у Васякиной?

«Я расчистила себе место на полу, села в куртке и обуви и начала распаковывать мамин прах. Я нервно орудовала ножницами, но ткань, в которую был зашит короб из картона, не слушалась. Руки взмокли. Когда я наконец сняла ткань, показался блестящий, заклеенный скотчем бок коробки. Я не верила в то, что там, под несколькими слоями скотча и картона, лежит прах». Она утверждает, что это короб, она утверждает, что это поэма. Можно возразить, что это дневник, мемуар, стихотворение, эссе. Вопрос о том, как Васякина соединяет, гибридизирует, разлагает, испытывает жанры, увлекателен: перед нами опыт сломанного, надорванного языка; усилие учиться говорить, производить письмо заново после своей личной катастрофы.

«После ее смерти моя поэтическая машина сломалась, забилась, как мышца. Когда приседаешь много раз, икроножные мышцы горят, становятся твердыми и больше тебе не повинуются. Именно это случилось с моей поэтической речью, она перестала мне повиноваться. Сломался язык, сломался орган производства поэтического вещества. Я пишу грубо и наотмашь, но все-таки кое-что я сделала после ее смерти, вокруг которой сгустилось все мое внимание. Я шла за ней в ее смерть и рассматривала то, как устроен мир умирания; я вспоминала, как распадалось ее тело».

Свои записки, наблюдения за этой прозой я назвала «прямое»: прямое высказывание, прямое действие и да – прямой взгляд. Васякина производит взгляд, но и учится ему. У писателей, поэтов, фотографов. Вот она пишет о блестящем фотографе и возлюбленной блестящего литератора: «Лейбовиц фотографирует спящего (или мертвого?) отца. Фотографирует его так, словно смотрит на него очень близко. Лицо отца спокойное, он лежит на подушке в цветочек. На щеках его видны старческие темные пятна, весь он сухой, как опаленная солнцем коряга, и очень маленький, как все мертвые люди. Фотография открыта смотрящим. Мне не больно смотреть на нее, мне в ней не тесно, но я знаю, что в ней дремлет смерть». Лейбовиц также знаменита фотографиями своей любимой, Сьюзен Зонтаг, на смертном ложе. Зонтаг яростно писала о взглядах, много о болезни и смерти, ее возлюбленная научилась у нее многому. Их зритель, читатель Васякина тоже учится бесстрашию, бесстыдству, преданности.

В завершении хочу сказать, что поскольку книги имеют свои судьбы и свой срок, то срок выхода этой книги получился вполне особенный и, как бы это сказать, подходящий: книга выходит в годину, когда население Земли прощается со своими старшими (вчера в Соединенных Штатах от COVID-19 снова умерло несколько тысяч человек, в основном пожилых). Все мы провели этот год в поиске слов прощания.

Одним из жесточайших и поучительнейших впечатлений этого года было ежедневное чтение на моей страничке ФБ свеженьких (именно, как рана) некрологов и реакций на них, в основном, на мой необъективный взгляд, выдающих слабость этой мышцы нашего языка. Очевидно, что сейчас в культуре произойдет прирост смертельных текстов, сейчас происходит вынужденная литучеба этого рода. Мы должны учиться читать, писать, терпеть такое прямое высказывание, прямое обращение в горе. Текст Васякиной – смелая человеческая сильная проза о сегодняшнем состоянии языка о любви и смерти. Некоторым из нас такая проза сейчас остро необходима.

Любовь Михайловна сказала, что у мамы было плохое тяжелое дыхание. Это она узнала от священника. Такое дыхание бывает у предсмертных. Свет был хороший, и ветра не было. Свет был, как в августе, золотой.

Рука Любови Михайловны лежала на спинке дивана, немного отечная, сероватая. Странно, подумала я, глядя на эту руку, неужели без санкции батюшки нельзя понять, что человек умирает, если и так видно, что умирает.

У Любови Михайловны спокойное лицо. Она верит в бога, и ее рак остановился. Наверное, она думает, что рак остановился, потому что она верит в бога. Еще на лице ее читается превосходство. Как будто бы на коленях у нее невидимый кубок жизни, который она выиграла у моей мамы.

Андрей сказал, что завтра в десять утра мне позвонит Михаил Сергеевич. Андрей уже дал его свату денег на бензин, чтобы меня везти за прахом. Я бы и сама справилась, но здесь важно участие. Участие и забота. Свет очень хороший, теплый. И суп-лапша получился хороший. Все получилось хорошо, как я и обещала. Важно внимание.