Читаем Никогда без любви полностью

В обед я пытаюсь заговорить с ребятами, но они отвечают нехотя, что-то скрывают от меня. Садимся «забить козла». Как-то получается так, что меня, главного «забойщика», оттесняют. Я раньше срока ухожу к станку и начинаю работать. Порчу деталь и еще больше злюсь.

В конце смены Костя Мармеладов подходит ко мне. Говорит:

— Останься. Собрание сегодня...

— Какое еще собрание? Меня прорабатывать? У меня сегодня кружок кройки и шитья...

— Ладно, не паясничай. Здесь не цирк...

— Что ты имеешь в виду? — распаляюсь я.

Он задевает мое больное место. Цирк — моя мечта. В цирке особенно мне нравятся дрессированные лошади. Они до удивления умные, не то что у тетки Анны в колхозе, куда я каждый год ездил на школьные каникулы. В цирке мне позволяют стоять у выхода на арену, свертывать ковры. А однажды я подал шляпу знаменитой наезднице. Ребята смеются над этим моим увлечением. Ну и пусть.

Я говорю Косте строго:

— Оставь цирк в покое и не упоминай о нем! Понял?

— А дальше?

— Все! Ты разве можешь понять, что такое цирк? Ты даже танцевать не умеешь...

— Ну и что? Я принципиально не хочу.

— Не хочу! Да ты не можешь научиться. А в цирке даже лошади танцуют...

— Вот и танцуй разные лошадиные рок-н-роллы.

— И буду. Тебе-то что, сибирская язва?

— И танцуй, трахома.

Между прочим, он уже не раз ругал меня этим словом. Оно не казалось обидным. Но сегодня это самое неприятное из всех слов, какими меня когда-либо обзывали. Почему никому другому Костя не приклеивает это слово?

Ничто не радует меня сегодня. Даже окончания работы я жду без обычного чувства облегчения. Собрание, проработка... Все будут сидеть такие умные, все понимающие. Я для них — сплошной пережиток. Но никто не подумает, почему я опаздываю. Этот проклятый двести третий маршрут!..

— Ты только не вздумай удрать, — предупреждает меня Мармеладов. — Разговор будет на полном серьезе.

— Подумаешь, испугали!..

Хотя я и храбрюсь, но сердце мое все-таки дрожит от предчувствия неприятного. Неужто уволят? Нет, не должны уволить.

...С собрания бригады я иду озадаченный. Меня вовсе не прорабатывали. Иван Чарушин, который вот уже три года в профгрупоргах ходит, зачитал письмо от соседней бригады токарей. Читает он, точно пулемет строчит. Семен Иосифович, мастер, останавливает его:

— Погоди, не части, читай членораздельно...

Иван читает медленнее.

Нас вызывают на соревнование... Чтобы мы назывались бригадой коммунистического труда. Иван долго объясняет, что это такое. Он говорит так старательно, что пот выступает на его лбу. Заканчивает, вытирает лоб рукавом и вопросительно глядит на нас. Все молчат. Я жду, что вот встанет мастер и начнет говорить обо мне. Но мастер говорит убежденно:

— Не созрели. Рано... — И культя его взлетает и прижимается к боку, как бы ставя точку.

Иван ему возражает:

— Не все же у нас плохие.

— Кто говорит, что все? — сердится мастер. — Но есть такие, которые тянут назад. Попробуй с ними!

— Исправятся. В людей надо верить. Конечно, если человеку все время говорить, что он свинья, — он захрюкает.

Чарушин снова старательно начинает говорить, лоб его опять делается потным. Однако Иван не обращает на это внимания. И вот уже ручейки пота текут по его смуглым щекам и падают на синюю спецовку с распухшими от бумаг нагрудными карманами. Он все-таки убеждает мастера, и его поддерживают все. Молчу только я.

— Ну, теперь понял? — спрашивает меня Костя. — Теперь мы соревнуемся. Имей в виду.

Я пожимаю плечами. Не очень-то понимаю, в чем мы соревнуемся. Я думаю о том, почему меня не прорабатывают... Для меня это загадка. Думаю о ней даже на остановке, в ожидании своего двести третьего. Усаживаюсь, как всегда, на заднее место, возле выхода, чтобы потом выскользнуть незаметно. В автобусе малолюдно. Кондукторша идет ко мне. Я гляжу на нее и вспоминаю девушку в малиновом берете, вспоминаю озабоченно-внимательный взгляд ее больших серых глаз. Я уже не сержусь на нее за то, что она назвала меня мальчиком.

— Что такое трахома? — рассеянно переспрашивает сестренка. Потом она глядит на меня глазами, полными ужаса. — Ты заболел трахомой? Еще сибирскую язву схватишь от своих цирковых лошадей!

— Надя, не трогай цирк! — сержусь я.

Никакой трахомы, конечно, у меня нет. Просто я не знаю, что это такое и почему Костя обзывает меня так.

— Не знаешь таких простых вещей? — удивляется Надя. — Возьми почитай, мне некогда тебе объяснять. — И она сует мне в руки учебник.

Сестренка на год старше меня. Она работает в больнице санитаркой и учится на медицинскую сестру. С тех пор, как она поступила на учебу, дома мне нельзя ни чихнуть, ни пожаловаться на какую-нибудь боль. Сразу же пускаются в ход учебники, и на мою голову сыплются устрашающие названия болезней. Каких только болезней у меня не было за один этот год! Сестренку я люблю и прощаю ей все это. Мы без отца (он погиб в самом конце войны) привыкли жить дружно, и ничто нас не ссорит. С тех пор, как год назад умерла мама и из родных у нас осталась одна тетка Анна, живущая на Тамбовщине, мы с сестренкой еще больше держимся друг друга.