Читаем Начинается ночь полностью

— Диспетчер сообщил, — отвечает водитель, постучав пальцем по наушнику. Его лысая голова важно покоится на толстой загорелой шее, как на постаменте. У него, без сомнения, есть своя история, к которой они (хорошо одетая пара средних лет на заднем сиденье его такси) не имеют ни малейшего отношения. Согласно табличке, прикрученной к спинке водительского кресла, его зовут Рана Салим. Индия? Иран? Может быть, там, откуда он приехал, он был врачом, или разнорабочим, или вором. Как узнаешь?

Ребекка кивает, снова откидывается назад.

— На самом деле, меня сейчас гораздо больше волнуют другие вещи, — говорит она.

— Какие?

— Ему нужно научиться рассчитывать только на себя… А кроме того… Ну, ты понимаешь… Мы все еще беспокоимся, сам знаешь из-за чего…

— И, по-твоему, тут ему может помочь старшая сестра?

Она обиженно закрывает глаза. Хотя как раз сейчас он совершенно искренне пытался выразить сочувствие.

— Я просто хочу сказать, — продолжает Питер, — что… В общем, пока он сам не захочет измениться, никто ему не поможет. Наркотики — бездонная пропасть.

Она не открывает глаз.

— Он уже целый год ничего не употреблял. Когда же мы наконец перестанем считать его наркоманом?

— Не знаю. Может быть, никогда.

Он что, превращается в моралиста? Или просто изрекает трюизмы типа "освобождение от наркозависимости в двенадцать этапов", которых поднабрался невесть где?

Проблема истины в том, что она слишком часто звучит беспомощно и банально.

— Может быть, он и сам уже мечтает о стабильности, — говорит Ребекка.

Может быть. По электронной почте Миззи информировал их, что ему было бы интересно попробовать себя в области искусства. Это что-то новенькое. Никогда раньше ни о каком искусстве он не заговаривал. Но это не важно. Миззи изъявил желание заняться чем-то позитивным — многих (некоторых) радует уже это.

— Если так, мы сделаем все, что в наших силах, чтобы обеспечить ему стабильность, — отзывается Питер.

Ребекка благодарно сжимает его колено. Правильная реплика.

Кто-то за ними угрожающе сигналит. Интересно, какой в этом смысл? Что, по его мнению, это изменит?

— Может, выйдем и пересядем на метро? — предлагает она.

— Куда ты спешишь? Теперь у нас есть уважительная причина прийти не рано.

— А это не значит, что нам придется и уйти не рано?

— Ни в коем случае! Обещаю увезти тебя до того, как Майк напьется и начнет к тебе приставать.

— Вот за это спасибо.

Постепенно они все-таки кое-как доползают до пересечения Восьмой авеню с южной оконечностью Центрального парка, где еще не до конца ликвидированы последствия аварии. Вот переносные заграждения, вот двое полицейских, перенаправляющих транспортный поток в сторону Коламбус-сёркл, вот припаркованный под углом к Пятьдесят девятой улице искореженный белый "мерседес", кажущийся ярко-розовым в отблесках полицейских мигалок. А вот сбитая лошадь, накрытая черным брезентом. Судя по очертаниям, вон там — круп. Брезент плотный, тяжелый, больше ничего не разобрать.

— О, Господи, — шепчет Ребекка.

Питер знает, что любое несчастье, любое напоминание о таящейся вокруг опасности сразу же вызывает у нее (у них обоих) мгновенную паническую мысль, не случилось ли чего-нибудь с Би. А вдруг она, не поставив их в известность, приехала в Нью-Йорк? А вдруг она — мало ли что? — решила прокатиться на лошади, поиграть в туристку, хотя ничего более невероятного и придумать нельзя.

Похоже, с появлением детей становишься невротиком на всю оставшуюся жизнь. Даже если твоей дочери уже двадцать, и она — непонятно почему — вечно всем недовольна и не то чтобы слишком преуспевает за 240 миль отсюда, в городе Бостоне. Особенно в этом случае.

— Есть что-то странное в том, что такая лошадь попала под колеса, — говорит он, — как-то не думаешь, что такое в принципе возможно. Как будто они уже не вполне животные.

— Да, конечно, это целая история… То, как с ними обращаются…

Разумеется. Рана Салим крутит баранку в ночную смену. По улицам бродят бездомные в тряпичных обмотках вместо обуви. У этих лошадей наверняка незавидная участь: потрескавшиеся от асфальта копыта… Вообще, насколько чудовищно заниматься тем, чем он занимается, на фоне всего этого?

— Что ж, тогда это на руку защитникам лошадей, — говорит он.

Откуда этот бесчувственный тон? Он хотел, чтобы его слова прозвучали твердо, но не бессердечно. Его самого часто ужасает то, что и как он говорит. Порой ему кажется, что он так и не освоил толком родной язык, свое же собственное Питерово наречие — и это к сорока четырем годам!

Минуточку! Ему только сорок три. Откуда в нем это желание состарить себя на год?

Стоп, ему уже исполнилось сорок четыре в прошлом месяце.

— Ну, может быть, тогда эта бедняга погибла не зря, — говорит Ребекка и как бы в утешение проводит пальцем по его подбородку.