Читаем MW-14-15-16 полностью

Он желал изменить нас этими двумя руками и наполненными правдой словами, но не смог, ведь только две вещи не меряны на свете - милосердие божие и человеческая глупость, соединившаяся в брачном союзе с подлостью. Те же руки, точно такие же, как в "Тайной Вечере", видим мы и в другой картине Дали, "Распятие" (Музей Искусств в Глазго), прибитые к гигантскому кресту, что носится по орбите в космическом пространстве над тем же заливом и теми же самыми судами. Саму правду иногда освобождают - беда не в ней. Беда с теми, кто ее провозглашает - и тех за это распинают на крестах.

"Распятие" в директорском кабинете MW исполняет роль плафона и одновременно потолочного окна, открывающего вид на небо. Это мое небо, и все в нем по-моему. В моем небе дом рабства рассыпался в космическую пыль, из которой уже никто не воздвигнет Стены Плача. В небе моем люди - всегда люди, а сверхчеловеки лилипутствуют в клетках, сделанных из чужих страданий.

В небе моем

у урн стеклянных

стоят на страже

дети с васильковыми глазами

ведь только им разрешено считать все голоса

в моем небе.

В небе моем

когда смеются

то и не давятся беззвучными слезами

бессильные в ненависти своей

когда же говорят - не горбят спину

в моем небе.

В небе моем

из под прозрачной повязки Фемиды

украли пару гирек

дабы отвесить

конец терпеньям

в моем небе.

В небе моем

в цветах не видно памятника бунту

и Торквемада

пылает на костре живьем

с ободранною кожей.

в моем небе.

В небе моем

пред алтарями Учителя Кита

все в груди бьют себя

вагоны рук отрубленных

за то, что сады подрезали

в моем небе.

В небе моем

стада мустангов несут индейцев

в океане прерий

богами

над асфальтом воскрешенных

в моем небе.

В моем небе

солнца становятся покорными

и просит извинения Кортес у дикарей,

Альберт Эйнштейн пред Калиостро на коленях

теперь он понял

в моем небе.

В небе моем

восставшие из пепла сны

мстят яви той, которой писан ад,

ха годы несвершений

все у меня, на небе.

И ничего больше, кроме нескольких вышеуказанных строф, я уже ничего не скажу о тех картинах-зеркалах, которые так сильно ценю. Я не желаю, да и не смогу отдать каждой из них отдельную главу. Это не те вещи, о которых можно много распространяться. Они, скорее, принадлежат молчанию, что поселилось во мне и мечется, будто взбесившийся зверь. С ним я и иду, куда глаза глядят - через мир ростовщиков, сады без цветов, болота, откуда вытравили лосей, тропы, откуда транспарантами изгнано солнце, мимо отмерших сердец и глоток, на всю Ивановскую орущих героические гимны - сам же мечтая о тишине.

Успокаиваюсь я лишь тогда, когда захожу в лес своих самых скрытых фантазмов и превращаюсь в Тащипосоха. Помните Тащипосоха, из "Долины Муммитроллей" фру Туве Янссон? Того самого, который "чуял, как где-то под шляпой начинает рождаться его мелодия, та, что на одну часть будет состоять из надежды, на две части - из весенней тоски, остальное же - это невысказанное восхищение одиночеством". Он как раз вышел в дорогу весною, как собираюсь и я сам, поскольку я страшно устал так долго сопровождать Вас по моему музею, и мне хочется отдохнуть.

"Последний дом стоял совершенно одиноко под темно-зеленой стеной елового леса, а после него начиналась уже самая настоящая пустошь. Тащипосох шел все быстрее, прямо в сторону леса. И тогда в этом последнем домике кто-то приоткрыл немножко двери и очень старый голос позвал:

- Ты куда идешь?

- Не знаю, - отвечал Тащипосох.

Дверь захлопнулась, и Тащипосох вступил в лес. Перед ним было сто миль тишины".

(Перевод и редактирование: MW, 1995 - 2003 гг.)