Читаем Миледи Ротман полностью

На бабу зашикали: мешала внимать вещие слова и посулы. Боль в затылке схлынула, как наваждение, и тут Иван Жуков впервые туманно подумал, подсмеиваясь над собою, неудачником: «Коли сынок Люцифера велит перемениться, так извольте-с. А не стать ли мне, братцы, евреем? Никакие перемены не страшны, никто не гнетет, сам себе пан. На любом навозе — роза. Счастливый же народ, куда-то стремится без угомону, пусть и бестии продувные, но лаптем щей не хлебают, мимо уса не пронесут. Веселый народ. Всякую личную затею скоро ставят на государственный лад, а общее дело сворачивают на себя. Они мне не дадут пропасть. Только щелку найди да пропехнись, и лады, Ванька. Осталось с печи прыгнуть да подпоясаться… А что Москва? Москва меня не держит. Не медом намазана. Одна видимость жизни. Опухоль, истекающая гноем, поедаемая червием. И сколько трутней вьется, за ними и пчел не видать. Огромный шнек мясорубки, вроде бы движется, без устали перемалывает уйму свежих прибылых сил, а все остальное — в труху, в отходы. Только видимость, что движется. И я в труху, если промедлю. Бежать! Сюда хорошо въезжать на белом коне… Миша молодец, он дал верное направление мысли. Поветерь мне в спину, и да здравствует воля».

Сбегая по лестнице, Иван Жуков мурлыкал: «Мадам Сю-Сю, я вас просю, убейте вшу на моем плешу». Пожалуй, эту вошь ногтем не возьмешь.

Может, на роду было написано Ивану Жукову мучиться? Может, не под той звездою зачала его матушка, в неурочный час прислонился к ней папенька, и вот итоги: в тридцать лет ума нет — и не будет, в сорок лет денег нет — и не будет. В одном кармане вошь на аркане, в другом — блоха на цепи. Где, в какой неурочный час промахнулся, не в ту лузу метнул шар, не на ту карту поставил и всплошную продулся на мизере, промотался в пух? А складывалось-то вроде бы по наезженной колее, без проволочек и препон. В ковбойке из материных юбок, сшитой ночами у керосиновой лампешки, Иван Жуков после школы уехал в Архангельск, там пять лет грыз науки, правда, не особенно прилежно, но институт огоревал и с дипломом механика ушел на лесозавод в технадзор. Потом забрали в армию на год, и там, в казарме, душа вдруг взыграла, запросила стихов; короче, заболел Жуков хворью девочек-подростков, близких к восковой спелости. «Сижу на печке в теплых валенках, а на душе так холодно». Одна лишь строчка и уцелела в памяти. Иль еще читал в солдатской компании: «Обоз, как дроги похоронные, ползет, размеренно скрипя, лишь сном березы опьяненные, ухабов сотая верста». «Не хуже, чем у Пушкина», — похвалил молдаванин, сосед по койке.

И никакого тут чуда не сыскать, ибо стояли на дворе золотые советские времена! Безо всяких хлопот и натуги, без чаевых и дорожных, без посул и лести, как промасленный патрон в обойму, влетел Иван Жуков в Московский университет, и еще пять лет размотались в дым и в пух меж картами и кутежами; но одолел парень науки и вышел в мир с голубым ромбиком на лацкане и с надеждами на будущее, однако скоро потухшими. Как водится, природа свое берет, еще в студентах втюрился Иван по уши, ослеп «от карих глаз и пунцовых губок», предложил столичной профурсетке руку и сердце. Эх, Ваня-Ванятка, не дал Бог ума, не даст и разума; сослепу-то уселся в чужие сани, принакрыл ноги волчьей полостью и только угрелся, а тут посреди дороги и пехни его судьба рожею в сугроб… Когда возвращались из загса, невеста возьми и спроси капризно ржавым голосом повелителя: «Ваня, ты меня любишь?» — «Как пес сахарную косточку», — пошутил. «Ну тогда вознеси меня на руках». А квартира на одиннадцатом этаже, а невеста дебелая, не кочерга в лоскуте, три пуда мяса, два — костей, да шуба зимняя, да весь сряд. И не откажись ведь, свадебщики засмеют, скажут: раззявил рот не по куску. Вспрыгнула любимая в объятия и в милых-то руках нарочно сомлела, обвисла, как жилое тесто. А такую куда тяже вздымать, но так легко поймать грыжу, по-простому килу. Уже на седьмом этаже почувствовал Иван, как что-то екнуло у него в животе, оборвалось и опустилось к коленкам. Вот тебе — ни кобылке утехи, ни жеребцу погони. В свадебную ночь лежал в кровати, как вполымени, черти поджаривали на сковороде нашего Ивана; в другой комнате плясали гости и веселились, а наш жених шарился ногами в постели, не ведая найти спокоя, и тихо, обреченно скулил, кусая подушку.

Подлечили Ивана, но в тещином дому, в примаках жизнь его не заладилась, обломилась в колесе спица, и заковыляла наша телега кой-как, наперекосяк, с кочки на кочку. Долго, однако, станет перебирать его злоключения, как жена Ивана из столицы выгоняла, не пускала в дом на ночевую, а после подговорила дюжих знакомцев, и те, в подпитии, наставили Жукову синий рог, рассекли лоб, и с той поры осталось носить шрам на лице, как недобрую память о несчастливой женитьбе. Эх, знать бы, где упасть, так и газетку подстелил бы. Скитался наш несчастный по друзьям, по ночлежкам, многажды сыпывал на вокзалах, подстелив под бок ту жиденькую газетенку, в которую пописывал под фамилией Янин.