Читаем Ханна полностью

Ханне семь лет. Она еще совсем дитя, хотя отец успел ее кое-чему научить; в ней еще спит острый, холодный, а иногда и жесткий ум, который разбудят грядущие годы. Она действительно очень мала, тщедушна и напоминает совенка своими серыми серьезными глазами. Если бы не эти глаза, была бы вообще дурнушкой — Ханна знает это. Она немногословна. Почти не разговаривает с девочками своего возраста, чуть больше — с матерью. По необходимости — с братом Яшей (он старше ее на шесть лет). Что до отца, то его она видит редко, он торгует тканями, раз в году ездит в Петербург и в города Причерноморья, чаще — в Данциг, Лодзь или Люблин.

До поры до времени единственной открытой для Ханны дверью во внешний мир была садовая калитка. Она вошла в нее сначала по следам матери — та ходит в сад каждый день собирать растения, из которых готовит целебные мази. Затем пустилась в самостоятельное путешествие, таинственное w одинокое. Дом ребе Натана — крайний с южной стороны местечка. За ним — огород и три ряда яблонь, затем начинается тропинка, она огибает березовую рощу, извиваясь, идет вдоль ручья к польской деревне. Слева от дороги поля и равнины — настоящий океан. Вначале Ханна доходила до берез. Но настал день, когда она оставила их позади и прошла еще немного по тропинке. Потом — все дальше и дальше, погружаясь в полнейшую тишину, одиночество, в запахи и необыкновенный божественный свет.

Есть место, где тропинка делает поворот, поднимается немного, пробивает себе путь сквозь заросли чертополоха — настоящий лес, вершины которого качаются высоко над Ханниной головой. Здесь последняя граница, за нею горизонт расширяется настолько, что видна даже польская деревня с ее деревянной колокольней.

Она пересекла эту границу, чтобы встретиться с Тадеушем. Это случилось в начале знойного и кровавого лета 1882 года.

Он стоял в воде по щиколотку, перегнувшись в поясе, почти голышом. Какая чистая линия плеч и затылка! Бледное золото его волос и невероятная белизна спины вбирали и одновременно отражали свет. Затем он выпрямился, посмотрел на дело своих рук — нечто вроде каменной плотины. Капли пота катились по его щекам, как слезы. Он снял трусы, сел в воду и, запрокинув божественной красоты лицо, подставил его солнечным лучам. Никогда Ханна не видела раздетого мальчика. Ее братья были слишком взрослыми. Но в очаровании, охватившем ее, присутствовало нечто еще: она вдруг поверила в существование духов. У нее перехватило дыхание; ей бы следовало убежать, но она осталась на месте, лишь присела на корточки.

Так она провела по крайней мере час, глядя во все глаза, вдыхая пыльный и горячий воздух, скрытая стеной чертополоха. Она видела, как он оделся, как уходил, но и после этого не сразу покинула свой тайник. В тот раз она не осмелилась дойти до того места, где он стоял. Она это сделала позже.

На следующий день Ханна пришла к ручью первой и положила на виду, на самом большом камне построенной запруды, лепешку с медом и орехами из своего завтрака, спрятавшись за чертополохом, с восторгом увидела, что незнакомец принял ее подношение, ничуть даже не удивившись (она восхитилась такой простотой). То же повторялось несколько раз, пока не сделалось ритуалом. И все же им понадобился целый месяц, чтобы познакомиться. Он решился первым. Его не смущало, что она — девочка и моложе его на три или четыре года. У него были длинные ресницы, ярко-голубые глаза и манеры принца, снисходительно принимающего обожание. При первой же встрече он небрежно снизошел до разговора о своей запруде: надо ее закончить до отъезда в Варшаву. Да, он учится в Варшаве, в то время, как ни один мальчик в польской деревне не умеет читать. «А я умею», — сказала вдруг Ханна, гордясь своей дерзостью. В доказательство она вывела пальцем два или три слова на идиш, который s он (о чудо!) немного знал, хотя гораздо хуже, чем она — польский. Взгляд голубых глаз остановился на ней с любопытством и интересом. Так началась (но Ханна даже и в мыслях не осмелилась произнести это слово) их дружба.

До того памятного дня, дня их десятой или двенадцатой встречи, он ни разу ни о чем ее не спрашивал, зато очень много говорил о себе. Он — единственный сын арендатора графских земель. Приезжает сюда только на каникулы, остальное время живет в Варшаве. Слово «Варшава» не сходит с его уст. Он говорит и смеется. Потом перестает смеяться, замечая огромные серые глаза, тронутый обожанием, которое можно в них прочесть. И происходит чудо — он засовывает руку в карман, что-то достает оттуда, зажатое в кулаке:

— Держи.

Ладонь раскрывается. Ханна не может произнести ни слова.

— Ну что же ты, бери, — говорит он. — Я тебе дарю. Это скарабей.

Он сам его вырезал, говорит он чуть улыбаясь и как бы подсмеиваясь над собой. Дерево, из которого сделан жук, темное, почти черное, а глаза у жука красные. В свете зарождающегося дня они блестят, как рубины. Это, пожалуй, совсем не похоже на скарабея, но какая ей разница. Ей удается выговорить:

— Мне?