Я запрещаю вам торговать чужими знаниями. Запрещаю навсегда. Все, чем вы овладели, — плоды чужих трудов, чужих мук и бессонных ночей. Берите это и будьте благодарны. А вот когда вы сами принесете в копилку мудрости что-то свое, выстраданное, вот тогда аллах и люди, быть может, наградят вас. Тогда, но не раньше.
— Извините, отец, — омывая руки из поданного слугой кумгана, покаялся Хусейн. — Я уснул на самой заре и опять проспал…
Махмуд, не дожидаясь кумгана, схватил лепешку п полез за каймаком.
— Снова звезды? — делая строгие глаза младшему сыну, сказал отец.
— Да, папа. Мне нужно было срочно проверить расчеты по противостоянию Марса и его угловой скорости.
— Так-так-так, — кивнул отец. — И кто же оказался уличенным в погрешностях на этот раз? Птолемей, Эмпедокл, ал-Фараби?
— Никто, — с забитым ртом отвечал Хусейн. — Какие могут быть наблюдения и расчеты из нашего сада? Вот если бы забраться на Большой минарет соборной мечети… — Он мечтательно вздохнул. — Но ведь это, наверное, тоже грех…
— Конечно, и большой, — подтвердил отец. Он помолчал, усмешка мелькнула в его усах. — Вот если только мулла Мухаммад разрешит… Пожалуй, попробую с ним поговорить.
— Правда, отец? — просиял Хусейн. — Вот здорово! Спасибо вам!
— Не стоит благодарностей. — Отец прихлебнул чай. — По правде сказать, это не так уж трудно. Мулла Мухаммад так тебя любит, что, наверное, сам проводит наверх со светильником.
— Отлично, — сразу перестав есть, задумался Хусейн. — Отлично. За два-три месяца я смогу сделать то, что не удается мне уже целый год.
Махмуда в данный момент больше интересовали земные заботы. Он покончил с медом и орехами и полез в карман, достал золотой, полученный от высокого богача.
— Папа, вот это вам, — сообщил он деловито и протянул монету отцу.
— Что это? — спросил отец и нахмурился. — Я же просил вас ничего не брать с этих людей.
— Ну, пап! — заныл Махмуд. — Это был такой богач! И рожа — точь-в-точь, как у нашего индюка…
Отец взял монету, помедлил секунду и вдруг резко швырнул ее в хауз.
Он снова смолк и, выждав мгновение, чтобы подчеркнуть серьезность своих слов, поднял руки к лицу:
— Да будет так. Аминь.
А после полудня братья пошли на книжный базар.
Они шагали по улицам Бухары плечо к плечу: отрешенный, сосредоточенный Хусейн и безмятежный, простодушный Махмуд. Оба в чалмах, оба в легких бязевых халатах.
Бухара жила своей обычной жизнью. Направляясь к базару, прошел запыленный караван из Гурганджа. Пробежал водонос с бурдюком на боку. Неспешно, даже чуть лениво проехала группа всадников, вооруженных саблями и пиками, — гулямы из наемного войска. Проходили женщины: лица их были почти открыты, лишь платки прикрывали лбы и подбородки, и чувствовали они себя на улицах гораздо смелей, естественней, чем пятью веками позже.
Махмуд о чем-то задумался.
— Хусейн! — позвал он. — А правда, что было раньше: яйцо или курица, а?
Хусейн замедлил шаги.
— Ты что, серьезно спрашиваешь?
— Ну конечно.
— Ну и балбес ты у нас, — покачал головой Хусейн.
Махмуд обиделся:
— Если ты будешь все время обзываться, я знаешь что сделаю?
— Что?
— Скажу папе, что ты ходишь к христианам и иудеям, понял?
— Ну и говори, — пожал плечами Хусейн. — Он уже давно знает.
— И разрешает? — удивился Махмуд.
— Точнее сказать: не запрещает.
— Хусейн, а чего ты там делаешь, у этих неверных?
— Пью кровь невинных младенцев.
Махмуд обиженно остановился:
— Я тебя серьезно спрашиваю.
Хусейн пожал плечами:
— Просто беседую с ними. Один старик иудей рассказывает мне историю древних царей и государств и учит латинскому языку. А вот в общине христиан есть врач Абу-Сахл Масихи. Он заговаривает любую болезнь, представляешь?
— Но это же колдовство! — ужаснулся Махмуд.
— Никакого колдовства! — отмахнулся Хусейн. — Просто он умеет собирать и направлять против болезни несколько сил: силу трав, силу полезных движений и силу слова. Он и меня учит понемногу.
— Ну и как, получается?
— Он говорит, что да, я смогу.
— Вот было бы здорово, — вздохнул Махмуд и понизил голос. — Ты бы тогда заговорил нашего папу… Ты знаешь, он ведь сильно болен. — Хусейн молча кивнул. — Один раз при мне ему стало плохо и меня отослали из комнаты, — таинственно продолжал Махмуд. — Но я все равно подглядел. Он стал белый, белый, даже посинел и все время задыхался. Табиб сказал, что у него испортилось сердце.
— Знаю, — невесело кивнул Хусейн. — Из-за этого я и хожу к хакиму Масихи…
Братья свернули за угол, и тут послышались громкие, зазывные голоса:
— Книги, книги! Лучшие рукописи со всех концов света! Дешево и с картинками!