Читаем Исповедь полностью

Вот почему, даже в последнее время всеобщего охлаждения к вере и спасению, могут существовать такие священники и монахи, которые, с кем бы и о чем ни говорили, но направляют свои мысли и слова так, словно беседуют с кающимися на исповеди. Их теперь не много, но еще недавно, на нашей памяти, в благочестиво настроенных патриархальных сельских приходах и даже иногда в среде общества образованного, можно было встречать пастырей, так настроенных и так окружаемых людьми, что их беседа с паствой и дома у них, и в собраниях, и где угодно, ничем почти не различалась от беседы на исповеди: спасение души, воля Божия, истина Божия — вот что всегда являлось предметом взаимообщения пастыря с паствою.

Высший образец таких отношений являют собою монастырские старцы, к которым приходят для исповедания помыслов и за руководственными советами монастырская братия и все православные христиане со всех концов мира. Ответы и советы старца приемлются как голос Божий и преступить их люди почитают смертным грехом по подобию греха Адама и Евы. — Не думайте, что такое, или хотя бы подобное, отношение к пастве, даже к приходящим на исповедь, есть нечто совершенно недосягаемое для обыкновенного духовника: большинство нашего духовенства само не знает, какая великая духовная сила находится в руках верующего духовенства. Оно воспитывается, в большинстве своем, отдельно от жизни мирян, и, будучи с детства среди духовных лиц, зная последних не столько как служителей Божиих, сколько в качестве своих родных отцов, родственников или начальников, наши священники и прочие духовные лица и вообще сыны духовного сословия не представляют себе исповедь так таинственно, так трепетно и так мучительно, как обыкновенные миряне, простые ли или образованные: здесь сходятся в одно эти во всем разобщенные члены нашей паствы, кроме, конечно, тех, которые совсем перестали являться на исповедь и отвернулись от Христовой Чаши.

Может быть, мне скажут собратья пастыри: ты ставишь нам в пример оптинского о. Амвросия и о. Иоанна Кронштадтского; но что общего между благоговейно преклоненной толпой, собравшейся к их подножию, и моей нетерпеливой паствой, теснящейся, в количестве пятисот человек, около исповедальни, чтобы затем, ворвавшись в нее поодиночке, пробормотать несколько раз: грешен, грешен, и затем поспешить убраться из церкви?

Да, общего здесь мало, но бывает и хуже: в некоторых многолюднейших епархиях Восточной Украины священники исповедуют зараз по пятнадцать-двадцать человек, а в Петрограде многие отцы исповедуют разом всех собравшихся в церковь, предлагая затем желающим поговорить с батюшкой и отдельно, но таковых смелых христиан находится очень немного, а иногда и никого; всякий думает: нас пятьсот человек, и если каждый пойдет отдельно говорить, то до утра не успеют.

Явление печальное, скажу более — ужасное; а я должен присовокупить еще одно, более ужасное, но для большинства не новое сообщение. На епархиальных съездах после первой революции 1905 года в нескольких местах духовенство постановляло: “отдельную исповедь отменить и заменить общею”, т.е. просто отменить исповедь, или, что то же, отменить православную веру, ибо с отменою исповеди отменяется и тот взгляд на благочестие, как на постоянную внутреннюю борьбу, чем наша вера и отличается от лютеранской и штундовской ереси. Конечно, эти богохульные постановления не выражали собою голоса и желаний всего духовенства: большинство последнего, надеюсь, в ужас приходило, узнавая о таком безумии своих собратьев. Но это самое большинство, конечно, не будет спорить против того, что исповедь у нас совершается бестолково, безобразно, не по чину церковному и не по духу пастырскому. Миряне сознают это еще болезненнее, но от кого зависит поставить дело иначе? Кто главный виновник того, что оно упало с надлежащей высоты?

Конечно, мы — пастыри. Мы имели и имеем полную возможность не ослаблять его до такой степени; мы и теперь можем это дело исправить: было бы только доброе желание, да доброе старание поработать — прежде всего над самим собой. — В чем же эта первая работа должна заключаться?