Читаем Генералиссимус полностью

В аккуратной, оклеенной полосатыми, примерно как его пижама, обоями прихожей никого не было, кроме кованого сундука под настенной  вешалкой и соседской резервной фуражки на сундуке. Повернув головку вперед, слегка резковато, как ему самокритично показалось, Петр Иванович прищурился вперед, где в углу между туалетом и перпендикулярной соседской  дверью могла стоять  гуммозовская тросточка — не было. Петр Иванович и так предполагал это по своему подсознательно ведомому графику, однако не лишне было убедиться. Опасаться чего-либо основания не было. Отношения с Гуммозовым были не так чтоб дружеские, но, в общем, по-добрососедски не ссорились: нечего было делить, кроме разве что счетчика, который после смерти супруги Петра Ивановича стали рссчитывать пополам. В холодильники друг к другу не лазили, тем более, что не совпадали вкусы на продовольствие, газовой плиты тоже вполне хватало на двоих, иногда, бывало, совместно распивали на кухне поллитровочку, но в гости друг к другу ходили разве что за спичками. И вообще, Петр Иванович, когда бывал в квартире один, чувствовал себя как-то уверенней, а сейчас и тем более: ему казалось, что его тайна написана на лице. Надеялся, что до завтра, до возвращения Гуммозова с дежурства он в своем двойственном состоянии освоится, и тот ничего не заподозрит.

Маленьким коридорчиком Петр Иванович прошел на кухню и остановился в раздумье у своего стола. Задумался Петр Иванович, какой завтрак в свете необычного явления себе приготовить: человеческий или петушиный. Решил поесть по-человечески, поскольку о петушином завтраке заблаговременно не позаботился.

 «Кто ж знал?» — философски подумал Петр Иванович.

Наклонившись, заглянул он в свой единоличный, а когда-то семейный и потому довольно вместительный холодильник, в котором прежде, при покойной Антонине, господствовало сплошное изобилие, а ныне... «А ны-ыне — былому нера-а-авно...» — по-человечески пропел Петр Иванович. Внизу стояла кастрюлька недоеденного вчера пакетового супа с добавленными кусочками резаной картошки, на средней полке граммов двести вареной колбасы (не то «докторской», не то «диетической» — кто ее теперь разберет) и на верхней — заиндевевший соленый огурец да две смерзшиеся тушки серебристого хека.

Петр Иванович вытащил тушки и лишний раз порадовался, что нет сегодня Гуммозова, потому что всегда, когда Петр Иванович жарил рыбу, его высокий сосед, выходя в кухню, морщил до неузнаваемости свой красивый и даже аристократического очертания нос.

Гуммозов был положительным, потерявшим когда-то по недосмотру ногу человеком, трезвым и бдительным работником и коренным ленинградцем.  Но в то же время он и не был каким-нибудь сухарем: например, обладал чувством юмора, которым иногда в свободное от работы время   пользовался в подходящей компании.

— Смотри, — любил он повторять на кухне Петру Ивановичу, — все великие люди были евреями. Вот, например, Пушкин. Думаешь, Пушкин? Не-эт, Пушкинзон. И Лермонтов на самом деле не Лермонтов, а Лермонтович, — и смотрел на Петра Ивановича с торжествующей улыбкой.

Непонятно, что хотел этим выразить Гуммозов, но каким-то тонким способом это связывалось с тем, что вот они-де (евреи, конечно, а не Пушкин) на музыкальных инструментах играют или в школе преподают, а он вот...

Раз в четверо суток Гуммозов отправлялся дежурить на свой не имеющий оборонного значения завод, где работал вахтером, но в быту предпочитал называть себя вохровцем, так ему казалось значительней. Конечно, он бы хотел работать на каком-нибудь оборонном предприятии или, например, на мясокомбинате, где воруют и для пресечения держат настоящую ВОХРу, вооружая стрелка наганом или винтовкой. Там и зарплата несравненная, и темно-синяя форма с зелеными петлицами и притом выдается бесплатно. Гуммозову же в целях достоинства пришлось подобную форму приобретать за литр водки у настоящего вохровца с рук, потому что на должность стрелка его в силу инвалидности не брали. Так и ходил он  на одну из линий Васильевского острова на совершенно гражданский завод, невзирая на синюю с зелеными петлицами форму.

За открытыми воротами этого разгильдяйского предприятия можно было увидеть возвышавшуюся на бетонном пьедестале,  несколько особняком стоящую будку — среди всеобщего небрежения  бастион строгости и порядка. Над крашенным защитной краской козырьком, как красный околыш на пехотной фуражке, полинялый лозунг: «Летун — позор для производства»; под козырьком сквозь мутное окошко едва различимо маячил силуэт Гуммозова, тоже в фуражке с козырьком, в окошке же еще одно маленькое в деревянной рамке окошечко, в котором — порезче — желтая, жесткая, закованная в синюю манжету кисть. Она подзывала входящих в открытые настежь ворота, и новички покупались на этот повелительный жест, подходили, потом проклинали себя за доверчивость, потому что Гуммозов подолгу изводил их изощренным допросом вплоть до родственников за границей, заводские же рабочие просто отмахивались от вахтера и иногда матерились.