Я протягиваю ей пачку похуже. Шарлотта стоит неподвижно, скрестив руки. Я разжимаю руки, и юбка летит на пол, мытьем которого маман себя не утруждает. Шарлотта хватает ее.
— Понимаешь, детка, старый Плюк глаз не оторвет от твоих ног и шеи. Да он описается от счастья, когда увидит, какой лебедь заплыл в Оперу.
Я вытаскиваю из кармана две шелковые розы, украденные из кафе на Пляс Пигаль. Ими можно украсить шиньон. Из другого кармана появляется крошечная лакированная коробочка, грим, прихваченный из аванложи статистов. Гримаса исчезает с лица Шарлотты. Я стучу щеткой по краю буфета, привлекая внимание сгорбившейся Мари.
Я расчесываю ей волосы минут двадцать, сотню раз повторяя: «Какие волосы! Чудесные!» Потом наконец перехожу к делу и собираю их в косу, такую толстую, что не могу обхватить ее у основания. Волосы темные, блестящие, как шкурка крота, — единственный дар неба, который достался Мари. Ей не нужен постиж, сетка, которую балетные набивают выпавшими волосами и прячут в шиньоне, чтобы он казался вдвое больше. Я сворачиваю толстую змею волос, шикаю на Мари, когда она вздрагивает из-за уколов шпилек. Закончив, я отступаю на шаг и сразу вижу, как хорошо было бы прикрыть ее редкие брови.
— Многие девушки носят челки, — сообщаю я и достаю из ящика ножницы, которые пока не отправились к старьевщику. Шарлотта, которая делала растяжку, закинув ногу на спинку стула, взглянула на меня.
— А у тебя, детка, слишком много кудряшек.
Поворачиваюсь обратно к Мари.
— Это обязательно? — Она прикусывает нижнюю губу.
Я втискиваюсь между ней и буфетом, обрезаю пряди волос, выбившиеся из пучка, наношу грим, втираю его, стараясь загородить от нее зеркало.
— Столько возни, а у меня все равно нет шансов.
— Тебе не нравится, как я делаю прически? — Я втыкаю цветок за ухо, вместо того чтобы спрятать его на затылке, и отступаю в сторону, открывая перед ней зеркало.
Она видит себя и улыбается. Зубы у нее теснятся во рту и торчат во все стороны. Предупредить ее, чтобы не открывала рот перед старым Плюком? Не надо. С сомкнутыми губами она кажется слишком угрюмой.
— Хорошенькая, как персик.
— Все ты врешь.
— Господи, Мари.
—
Она читает газеты, которые выуживает из канавы. Она ходит в школу к монашкам и по воскресеньям, когда школа закрыта, бродит как потерянная. Она знает, говорит и думает такое, что лучше бы держать при себе.
Что это означает?
— Уродлив лицом, уродлив внутри.
— Ерунда какая-то. И обидная, потому что все говорят, как мы похожи.
Она рассказывает о дикарях и рецидивистах. Говорит, что ей досталось лицо обезьяны или преступника. Неужели я не вижу низкого лба, широких скул, выдвинутой вперед челюсти?
Я стою перед месье Плюком, ожидая его оценки. Руки в подготовительном положении, ноги в первой позиции, хоть он и не видит их из-за стола. Плечи вниз, повторяю я про себя. Тянуть шею. Руку мягче, локоть тоже. Расслабиться. Не дергаться и не волноваться из-за Шарлотты, которая стоит в первом ряду в самой лучшей пачке, вытащенной из сумки в то же мгновение, как Антуанетта ушла.
Кабинет огромен, в два раза больше нашей комнаты, но почти пуст, если не считать стола, украшенного резными змеями и еще какими-то тварями с выпученными глазами и оскаленными клыками. Похожее ощущение возникло у меня, когда я подошла к задним воротам Оперы. Они были украшены гирляндами, цветами и свитками, но столбики ворот выглядели как поставленные торчком мечи. Фасад Оперы с этой стороны украшали крылатые звери и смеющиеся маски. Над входом — голова с дырами вместо глаз. Антуанетта сообщила, что все, кроме зрителей, заходят в театр отсюда, через двери во дворике администрации. Нам не придется идти к главному входу, где было в сто раз больше украшений, выпученных глаз, кричащих ртов. Я чуть не расцеловала ее при этих словах.
Внутри театра я увидела гладко оштукатуренные стены и простые деревянные полы. Все, конечно, не такое обшарпанное, как в нашей комнате, но три года назад, когда Опера только что открылась, все газеты писали о мраморе, мозаике, позолоте, бронзовых полуобнаженных женщинах, которые поддерживают канделябры на лестницах.
— Не так тут и роскошно, — сказала я.
— Роскошно с другой стороны, где публика, — объяснила Антуанетта. — А это сторона для таких, как мы.
Еле ковыляя, к нам подошла женщина с острым, как клюв, носом. Скрипучим голосом она сказала:
— Мадемуазель ван Гётем, вы должны были обговорить это со мной.
— Ах, мадам Ганьон, консьержка всея Оперы, — Антуанетта сверкнула улыбкой, — как поживают ваши колени?
— Вы все так же льстите.
— Вы предпочитаете, чтобы вас звали консьержкой заднего входа?
— Я предпочитаю девиц, которые говорят правду.
Антуанетта ухмыльнулась и кивнула на нас с Шарлоттой.
— Старый Плюк ожидает нас наверху.
На мгновение я в этом засомневалась.
— Ваших имен нет в журнале, — мадам Ганьон встала между нами и лестницей.
— Вы прекрасно знаете, что старый Плюк никогда не утруждает себя журналами.
Антуанетта переступила с ноги на ноги.