Читаем Это Б-о-г мой полностью

Но давайте посмотрим, что он за птица — этот хорошо обеспеченный и культурный еврей с таким направлением мыслей. Чтобы облечь его в плоть и кровь, представим себе, что он, например, средний служащий или сотрудник юридической фирмы. Он окончил хороший колледж в одном из восточных штатов. Он живет в пригороде, в красивом и уютном домике, который стоит около 25 тысяч долларов (к тому времени, как моя книга выйдет в свет, инфляция поднимет цену этого домика до 30 тысяч, но это не так важно, главное — дать читателю общую идею). У этого человека — хорошая, со вкусом подобранная библиотека, где есть и классика и современная литература. Его стереофоническая аппаратура — самого высокого качества, и он без ума от Брамса. Он играет в гольф и в теннис, а во время отпуска занимается парусным спортом. Его дед был глубоко религиозным человеком, его родители — менее религиозными людьми, а сам он совершенно равнодушен к религии. Он с одинаковым удовольствием ест и бифштексы и свиные отбивные, и его нисколько не беспокоит то обстоятельство, что свинина — это свинина. Возможно, он все же иногда посещает синагогу, но только потому, что боится, как бы его дети без религиозного воспитания совсем не отбились от рук; или же, напротив, он доказывает своей супруге, что посещать храм, коль скоро он чужд религии, аморально и беспринципно. Это мягкий, добрый, великодушный и исключительно интеллигентный американец.

И вот мы видим, как после тяжелого трудового дня, проведенного в какой-нибудь конторе Рокфеллер-центра, этот человек шагает по Пятой авеню, наслаждаясь вечерней прохладой и не торопясь нырять в метро или хватать такси, чтобы мчаться на вокзал. Мимо него по улице проходят двое людей: пожилой и молодой. Они явно из тех, кто сумел чудом выжить в гетто или в концлагере, где сотни тысяч других людей были уничтожены Гитлером. Тот, кто постарше, носит бороду, у него вьющиеся пейсы, на нем поношенная шляпа с широкими полями, длинный черный сюртук и черный галстук, хотя погода стоит теплая. Тот, кто помоложе, чисто выбрит и одет в обыкновенный костюм, какой носит большинство американцев, и все-таки он выглядит на этой улице не меньшим чужаком, чем его собеседник. У его шляпы — слишком широкие поля, и носит он ее как-то странно, сдвинув на затылок. На нем двубортный пиджак — и это в наше-то время, когда ни один человек, хоть сколько-нибудь отдаленно следящий за модой, даже в гроб не ляжет в двубортном пиджаке (если только это не чудак-англичанин, чей двубортный пиджак представляет собой последний писк лондонской моды, а наш молодой человек — отнюдь не англичанин). У него помятые брюки, и они пузырятся на коленях. У него какой-то отсутствующий, блуждающий взгляд. Эти двое прохожих беседуют между собой на идиш и изрядно жестикулируют. И вот, когда эти два человека, которые, несомненно, евреи, проходят мимо нашего героя, все его существо возмущается. Он вопиет в душе (ибо громко вопить на улице неприлично): «Нет, я не один из вас! Если вы евреи, то я — не еврей!» И он чувствует себя особенно несчастным, ибо он знает, что даже если бы он затрубил в рог и прокричал это на весь свет, ничего бы не изменилось: он все-таки один из них.

Но, кстати, почему? Что у него общего с этими людьми, принадлежащими к племени, о котором он знает очень мало, а хотел бы знать еще меньше? В нем сохранились какие-то детские воспоминания об атмосфере в доме его деда, и эти двое прохожих неприятно напоминают ему о суровости и скуке, которые царили в доме его деда. Его дед и бабка барахтались в паутине запретов, которые не позволяли им жить так, как все. Они соблюдали курьезные обычаи, которые даже не могли толком объяснить. Ну не глупо ли, что они не могли в субботу чиркнуть спичкой или щелкнуть выключателем, что они постоянно остерегались нежелательных ингредиентов у себя в пище, что они не доверяли и противопоставляли себя тем людям, которые жили не так, как они, или верили в другого бога. Наш герой очень неохотно ходил в детстве в гости к деду; а когда он уходил от деда, то выходил на улицу с тем же чувством, которое испытывает человек, выпущенный из тюрьмы. И если есть что-нибудь в этом изменчивом мире, в чем он уверен, так это то, что у него нет и никогда не будет ничего общего с этим мрачным призраком умершей культуры.

Эти двое прохожих, которых он случайно ветре тип на Пятой авеню, оскорбляют его чувства не потому, что заставляют его чувствовать себя чуть-чуть чужаком в этом мире. Они оскорбляют его тем, что живут во второй половине двадцатого столетия, тем, что сохраняют свою мертвую культуру и демонстрируют ее ему, прогрессивному современному человеку, а также тем, что само их присутствие здесь, на Пятой авеню, есть доказательство его попыток похоронить какую-то часть своего наследия, хотя похоронить ее ему все равно не удастся. Они — его страшная тайна, которая постоянно напоминает ему о себе и не дает ему спокойно спать.