Читаем Дневник лабуха длиною в жизнь (СИ) полностью

Я ответил, что немного организовавшиеся бандюги – это еще не мафия, и предложил сыграть для них что-нибудь на клавишном синтезаторе и спеть песенку. Они сказали, что с удовольствием послушают. Пока играл и пел «Осенние листья», оператор снимал. Не знаю, получили ли они удовольствие, но в новостях показали, как я играю восемь тактов, а все остальное время говорил все о той же пресловутой мафии. Зашел ко мне журналист русскоязычной прессы, кажется, это был Mr. Grant. Посидели, выпили по чашечке кофе. Я рассказал ему то, что знал, и он быстренько исчез. На следующий день написали, что ночью у входа в «Cozy Tavern» в припаркованном автомобиле семью выстрелами был убит полицейский, у которого, как оказалось, остался без отца грудной ребенок. И о том, что у полиции подозреваемых пока нет.

Моя «Таверна» на пару дней стала известна всей стране. Говорят, плохая реклама – тоже реклама. К сожалению, такое паблисити мне никаких дивидендов не принесло – как раз наоборот. В течение этих двух недель ко мне по нескольку раз в день заходят детективы и полицейские. Несколько федералов постоянно дежурят на улице.

За два дня до убийства полицейского у меня ужинали лимузинщики. Кондиционер выдавал приятную прохладу, что способствовало продаже алкоголя. Один из них, крепко поддатый, вышел на улицу и решил пострелять в воздух из пистолета. Будущий покойник наблюдал за этим из своего окна. Не прошло и нескольких минут, как зашли четверо полицейских. Я играл на синтезаторе. Кроме лимузинщиков, в «Таверне» было еще с дюжину посетителей. Стражи закона внимательно осмотрели зал и направились прямиком к стрелку. Взяли его «под белы рученьки» и повезли в участок. Видимо, полицейский неплохо описал придурка. Через сутки его отпустили. Сразу же после убийства он был первый, кого взяли, но у него было железное алиби, и его освободили.

На следующий день после убийства меня, мою дочь, которая подрабатывала в моей «Таверне» официанткой, и Элика пригласили в полицейский участок. Я и Алюшка никакой полезной информации дать не могли. Полицейских интересовало, почему я в этот день закрыл «Таверну» и почему, если заведение закрыто, в нем тем не менее находился Элик. И поскольку он там находился, не видел ли или не слышал ли он что-либо? Я объяснил, что, мол, август, что многие поразъехались, что бизнес «не очень», вот и решил по понедельникам закрываться.

Меня и Алюшку отпустили, а Элика стали допрашивать с пристрастием. Он твердил свое:

– Ничего не видел и не слышал!

Дали пару раз по печени.

– Ничего не видел и не слышал! – продолжал он.

Его оставили на ночь в участке. Полицейские были уверены, что он, находясь в таверне, если и ничего не видел, то уж определенно слышал стрельбу. Он просто должен был услышать, так как сидел за моим столиком у окна, рядом с которым в припаркованном автомобиле сидела будущая жертва. Элик талдычил свое:

– Не видел не слышал, не видел не слышал!

Может быть, он знал что-то, чего я не знал?

Вскоре выяснили, что в Америке Элик находится нелегально. Полицейские ведь очень злы, когда убивают их собрата. Элика помяли еще немного. Он стоял на своем. Через два дня его выпустили. Через пару дней он улетел в Израиль.

Ко мне никогда не заходил хозяин мусороуборочной компании, итальянец, обслуживающий мою «Таверну». Я его не знал и не видел. Отправлял исправно чеки. На второй день после убийства он зашел, представился, поинтересовался, доволен ли я обслуживанием и как у меня дела. Я спросил у него, видел ли он портреты полицейского на моих окнах. И сам же ответил:

– Такие вот мои дела.

Он сочувственно закивал головой и быстренько вышел.

В этот же день, ближе к вечеру, когда августовская духота наконец уступила место вечерней прохладе, я медленно попивал уже третью чашку крепкого кофе. Распечатал уже вторую пачку сигарет. Никого не было. По радио тихо играл джаз. Я тупо смотрел в кофейную чашку. Дверь бесшумно открылась, и в зал вошел человек. Это был смугловатый мужчина, лет шестидесяти, он мог бы сойти за южноамериканца или итальянца. В руке вошедший держал одну гвоздику, завернутую в бумагу. Он внимательно посмотрел по сторонам, потом на меня. Я приглашающе указал ему на стул. Он сел. Руку, державшую гвоздику, согнутую в локте, поставил на стол. Вторая рука была где-то под столом. Посмотрев еще раз на одну-единственную гвоздичку, я обратил внимание на то, что в руке под бумагой он держит что-то твердое, и из от этого твердого торчит прямой, длинный «стебелек». Я понял, это была стальная заточка – видел такие в юные годы. Посетитель, видимо, прихватил на всякий случай.

– Я продаю персидские ковры, вам нужно? – приятным баском прогудел гость.

– Нет, спасибо не нужно, – приятным баритоном ответил я.

– Ну а как дела вообще?

Я второй раз за день кивнул на окна с портретами:

– Вы, когда заходили, видели это?

Последовал легкий кивок головой. На морщинистом лице визитера мелькнуло что-то напоминающее соболезнование.

– Когда это случилось? – мужчина поднялся со стула. – Вы что-нибудь об этом знаете? – продолжал гудеть он.

Я закурил.