Читаем Дистопия М. полностью

«Пливет, – говорит он. – Можно я поиглаю?» – Он улыбается робко, ждет разрешения – в нем есть уже червоточинка, маленький детский комплекс, который растет вместе с ним. Он знает – играть можно, но каждый раз спрашивает и ждет. Не дождавшись, начинает играть. Присаживаясь на корточки, он копается в мусоре, в сотне старых вещей, разглядывает, перебирает, что-то лопочет по-своему – и делает это часами. Он весь покрывается пылью, руки чернеют, но это его не волнует, он чист внутри, с маленькой червоточинкой, которую не отмыть. Он играет один. Он должен играть один. Он смотрится в зеркало и видит себя как есть, без искажений. Он улыбается.

За дверью сходят с ума. Наваливаясь на дверь, они слушают, нюхают, шепчутся, а через час начинают кричать. Кричат они громко, зовут Мишу, даже пинают дверь, так что сыплется штукатурка, но он не уходит. Он молчит, не отвечает, и это заводит их. Е. знает, что будет дальше. Скоро они выдохнутся, сядут на пол и станут его уговаривать, сулить сладости, мультики и игрушки, с гадкой сиропной фальшью. Бесполезно. Тогда снова начнут кричать. Будут кричать до тех пор, пока Миша не выйдет. Когда он уходит, он всегда плачет. Он не хочет туда. Он хочет остаться с Е., но должен вернуться к ним. Там его выпорют, тапком или ремнем – что попадет под руку – а сладости не дадут. Это их подлый трюк, к которому он готов. Он знает – конфет не будет, поэтому и не просит. Взрослым нельзя верить, взрослые лгут – все, кроме Е.

Выпоров Мишу, тащат его в ванну, трут хозяйственным мылом, моют шампунем от вшей. Он должен быть чистым для них, пахнуть как пахнут они, стать в конце концов ими. Е. тоже получит свое: его оставят без ужина в отместку за Мишу. Е. все равно, плевать он хотел на ужин. Странно, что его до сих пор кормят, пусть и хуже, чем раньше: порции – меньше, суп – жиже, хлеб с плесенью, чай пятой заварки. Могли бы и не кормить. Это совесть их мучает, не могут с ней справиться: Е. отдает им все заработанное – подсовывая деньги под дверь – и не спрашивает отчета. Не от доверия, нет – от безразличия. Е. не нужны деньги, ему не на что их тратить. Еда, крыша над головой, поношенная одежда – то ли отца, то ли из секонд-хенда – все у него есть, большего он не хочет.

***

Е. работает дважды в неделю, в ночь с пятницы на субботу и с субботы на воскресенье. Ночь его время: когда все засыпают, он открывает дверь и быстро выходит из комнаты, зажав пальцами нос, чтобы не чувствовать запах. Он хорошо знает дом, где родился и вырос, и может двигаться ощупью, стремительно и бесшумно, не задевая мебель и ноги спящих. Они вытягивают ноги в проход, надеясь, что Е. их заденет и неминуемо разбудит – тогда они включат свет и увидят его – но он не задевает. Он не видел их год, как и они – его. Каждый раз они крепятся, ждут, шепчутся в темноте до полуночи, строя свои планы, но в конце концов засыпают, так и не дождавшись его. Ночь не их время. Они боятся ее. Тьма наполнена мыслями о несбывшемся, запахом близкой смерти, ужасом умирания – они шепчутся и боятся, но лишь наступает полночь – вмиг засыпают. Когда Е. приходит под утро, они еще спят, крепко и сладко, и вновь не видят его.

Е. любит ночь. Ночью на улице тихо, нет толпищ людей с глупыми лицами, тысяч машин с выхлопами, а фонари и луна не слепят как солнце. В черно-белом ночном мире без красок и глянца больше правды, чем в яркой обертке дня, ночь обостряет инстинкты, сбрасывает шелуху, одних пугает, других успокаивает.

Спускаясь вниз по ступеням, с третьего на первый этаж, Е. их считает. В детстве было семьдесят две, в прошлом году – сорок семь, сейчас – сорок три. Принимая это как факт, Е. не думает о причинах, не хочет думать о них, есть, наверное, что-то, о чем лучше не знать. Мысль плавно съезжает в сторону. Так всякий раз, когда Е. спускается.

Е. вышел на улицу и чуть не упал в ров.

За пять дней дом обнесли рвом глубиной в несколько метров.

На дне черная жижа, края осыпаются, куски разрушенного асфальта падают вниз и тонут с влажным причмокиванием.