Читаем Черный дождь полностью

Стою я, глаз оторвать от Дождя не могу, а он все ближе и ближе… Хорошо, Кол обернулся да как заорет на меня: «Ты что встал, сдурел? Беги! Пропадем!» Тут я словно очнулся, и бежать следом, а он не унимается: «Брось, — кричит, — мешок! Брось, пропадем!» Ну, да, чтоб я добычу бросал!

Добежали мы до Дома, скатились вниз по лестнице — как ноги не переломали, смехота! — и за нами двери — бух — захлопнули, щели мешками с песком заткнули и кольями приперли… Тут все давай меня ругать, а на меня смех напал — они ругаются, а я смеюсь, сильнее ругаются — сильнее смеюсь, потом икать начал — ничего поделать не могу — икаю и икаю… Хорошо — Миха травы дал попить — отошло. Правда, не сразу, но отошло…

А зря, между прочим, на меня ругались. Как до дела дошло, так крысюков моих за милую душу слопали, одни хвосты остались — почти три недели пришлось в Доме взаперти просидеть…

Сразу-то не разобрались, а когда Старший всех сосчитал, двоих и не было… Вола не было и Гати-маленькой… Не успели, видно… Ана, Гатина мать, кричала, наверх рвалась, ее Старые держали, не пустили…

Как просохло все, Старший взял Кола, меня, Вису, братьев Хрупов, и мы наверх полезли. А наверху — гляжу — вот тебе и раз! Ни травинки, ни кустика, только земля черная и камни черные, и железки, что Кузнец у входа в дом сложил, черные-пречерные. Мы у двери стоим, выйти страшно, а Старший головой повертел, понюхал и с холма спрыгнул. «Не бойтесь, — говорит, — можно идти, опасности нет!» Старший опасность нутром чует. Если, говорит, можно, значит, можно.

Мы два дня искали. Гати так и не нашли, а Вола нашли. Только он помер уже и, видно, здорово мучился: землю грыз, руками царапал. А на руках ни кожи, ни ногтей… На голове все волосы вылезли… и глаза… сам черный, как сажа. Не любил я Вола, здоровенный он был и жадный, все надо мной подсмеивался, дразнил: «Каня-Кан, таракан, уши холодные — брюхо голодное…», а тут посмотрел на него, и нехорошо мне стало. Не то чтобы жалко, хотя и жалко тоже, а как-то совсем нехорошо… Виса тут же стоит, плачет, а Старший ни словечка ему не сказал, поглядел только. Молча так поглядел, внимательно… Ох, не хотел бы я, чтобы на меня так Старший поглядел…

Хотели мы Вола на Могильник отнести, Старший не велел. Прямо на месте мы его камнями прикрыли, а сверху Старший кусок железа положил, чтобы Собаки не добрались. Собаки железного запаха как огня боятся, а крысам камней не перевернуть, слабо…

Последний Дождь прошлым летом был. Но слабый, мелкий да и то до нас не дошел, над Собачьим Логом выдохся. Наши все перепугались, сразу в Дом кинулись, а оказалось — зря. И хорошо, а то бы опять в темноте сидеть. Обошлось. Но вот ведь что интересно: Собаки тоже под Дождь не попали. Они всегда убегают, как только тучи подходят или земля трястись собирается. Всей Стаей убегают, далеко куда-то. А потом обратно приходят, целехонькие. Видно, у них тоже кто-то за небом следит…

Нет, похоже, сегодня Дождя не будет. Зря Старый Выха мне с утра твердил: «Гляди, ой, в оба гляди, Каня! Кости у меня ломит, быть дождю!» У него кости, чувствую, чуть не каждый день ломит, а ветер сегодня северный, и солнце вот-вот зайдет, а Дождь только до захода солнца бывает, это каждый младенец знает…

Северный ветер — он хоть и холодный, да зато безопасный. При нем и Дождя почти не бывает, и Собаки не шастают — сидят в норах в Собачьем Логу, носа наверх не кажут. Страх как рыжие Северного ветра боятся, смехота!

Одно плохо — понагнал ветер прямо к Дому Серой Цапки. Вон сколько шаров, и не сосчитать! Теперь глаз да глаз, а то зазеваешься, она и хлестанет тебя своими колючками, за десять шагов достанет, а человека еще дальше чует. Попало — беги к Врачу, пусть выковыривает, и чтоб ни одной не пропустить, а то начнет прорастать — все, не жилец…

А ведь осень уже, точно, кончилось лето! И небо тусклое, и трава сухая, и кусты пожухлые, и Цапку вон ветер, как хочет, мотает, взад-вперед… То-то холодно уже, на одном месте долго не постоишь… Ничего, маленько осталось, наши вон уже к Дому сходятся, и дымком тянет, видать, ужинать готовят… Скорей бы, а то в животе сосет, сил нет. Вот сядет солнце, и конец, можно вниз идти…. отогреюсь, порубаю, и спать… Завтра надо будет ловушки проверить и хлюста свежего на Дальней Горке побольше надергать, квасить пора… Хотя Старший и сам знает, когда чего делать.

Пол в комнате мелко задрожал. Задрожали стены, потолок, душный воздух. Дрожание переросло в вибрирующий гул, сначала низкий, затем все выше и выше и, наконец, слилось в оглушительный, свербящий визг.

— С добрым утром!

Вообще-то, мне можно обходиться без будильника — его вполне заменяет межконтинентальный авиарейс 6.30 утра. Черт бы побрал эти новые самолеты, ревут, как иерихонская труба.

«А может быть, стены Иерихона рухнули оттого, что внутри их слишком много дули в фанфары?» Кто это сказал? Какой-то немец. Или поляк…

Гул все не утихает. Да он что, кружит, что ли? Наверное, опять взлететь не может. В этом году уже трижды самолеты бились. И каждый раз на взлете. Разбежится и — бабах!