Читаем Черные листья полностью

— Не надо, Кирилл! — Ива сцепила пальцы, просяще посмотрела Кириллу в глаза. — Не надо, Кирилл, умоляю тебя.

— А так, как он — надо? Я у тебя спрашиваю: так, как он — надо?

— Нет… Вы оба будете об этом жалеть… Зачем вы так?

Кирилл взорвался:

— Мы? Ты не скользи! Не юли, ясно? И не будь двоедушной. — Он вдруг протянул к Иве руку, взял ее за плечо: — Идем. Об этом мы поговорим потом.

Они пошли к палатке, ни разу не оглянувшись на Селянина. Павел слышал, как Кирилл нарочито громко — наверное, для того, чтобы его слова были слышны — говорил Иве:

— Это в последний раз! Больше никогда и никуда он с нами не поедет. Пользуясь моим расположением, он все больше и больше наглеет. Точка!..

Павел продолжал сидеть на мокром пеньке, выкуривая одну сигарету за другой, с тоской поглядывая на мутное небо. Потом он встал и направился к реке. Низовой ветер гнал и гнал сизые гребни волн, срывал с них клочья пены, и она, как разорванные куски тумана, летела над Доном — угрюмым и неспокойным. Холодные брызги били Павлу в лицо, он насквозь промок и продрог и, чтобы согреться, начал ходить вдоль берега. Потом, увидав перевернутую вверх днищем рыбачью лодку, залез под нее и лег на сухой, еще не успевший остыть песок. Рядом, метрах в тридцати, ветер свистел в камышах, камыши гнулись к самой воде, и Павлу почему-то подумалось, что им поди очень сейчас зябко и неуютно. Так же зябко и неуютно, как у него на душе…

Они приехали сюда рано утром — «попрощаться с золотой осенью» — как сказала Ива. Утро было отличное — ни одной тучки на небе, тишина, в воздухе плывут тонкие нити почти прозрачной паутины, солнце припекает по-летнему.

Договорились с шофером, чтобы он приехал за ними вечером, и автобус ушел в город. Кто мог подумать, что нежданно-негаданно начнется вот такая осенняя мерзость? Уже к двенадцати часам все небо заволокло, им пришлось из брезента соорудить нечто вроде палатки и не высовывать оттуда носа.

Вначале никого это не смутило. Было, правда, тесновато, но было и весело. Собрались все свои, все давно друг друга знали, не раз вместе выезжали вот на такие прогулки и никто не помнил, чтобы когда-нибудь кто-то был недоволен.

И сегодня ничто не предвещало ссоры. После завтрака Павел взял гитару и начал петь старинные романсы. У него это здорово получалось. Пел он не сильным, но проникновенным голосом, все ему тихонько подпевали, молчал только Кирилл. То ли грустил, то ли думал о чем-то своем. Так, по крайней мере, многим казалось. И лишь Ива поглядывала на Кирилла настороженно, с тревогой. Видела, что в муже копится взрыв. Причину этого зреющего взрыва она не угадывала, но что он вот-вот произойдет, Ива не сомневалась.

Чтобы как-то предотвратить вспышку, она мягко сказала, обращаясь к мужу:

— Давай споем с тобой «Вечерний звон». Только вдвоем.

Кирилл любил эту песню и всегда с удовольствием пел ее вместе с Ивой. Сейчас же, выпив еще рюмку водки, он нехорошо усмехнулся:

— Вечерний звон, вечерний звон… Гнусь для эмигрантов, в портовых кабаках тоскующих по России и черной икре… Ты согласен со мной, Арсений Демидович? Шахтеры должны петь другие песни. Такие, чтобы и в словах и в музыке — грохот, взрывы, чтобы душа дрожала от сильных чувств!

Арсений Демидович Оленин, маркшейдер шахты «Веснянка», где Кирилл работал начальником участка, а Павел рабочим очистного забоя, засмеялся:

— Когда у нас грохот, взрывы и обвалы, Кирилл Александрович, мы не песни поем, а отправляемся в чистилище, то бишь к начальнику комбината. Так что дай бог нам поменьше видеть и слышать это добро.

— Ерунда! — Кирилл снова налил себе водку, но не выпил, а постучал по рюмке ногтем пальца, прислушался к этому звуку и повторил: — Тому, кто боится взрывов и обвалов, надо идти работать не в шахту, а в балет. Или к детишкам в школу. Трали-вали, трали-вали, тетрадки под мышку — и домой. А мы…

— А мы — герои! — отложив гитару в сторону, сказал Павел Селянин. — Мы люди необыкновенные, нам подавай острые ощущения, подавай риск — иначе какие ж мы, к дьяволу, шахтеры?!

Ива взглянула на Кирилла. Глаза его сузились, ноздри подрагивали, левая бровь чуть приподнялась — она всегда у него вот так приподнималась, когда Кирилл хотел выразить презрение. А Павел, сделав небольшую паузу, продолжал:

— В давние времена шахта, на которой мы работаем, называлась весьма поэтично: «Черный рудник». Насчет грохота, взрывов и обвалов беспокоиться не приходилось — все было на высоком героическом уровне. Почти каждый день кого-то убивало, кому-то дробило кости, кого-то заваливало. Какой уж там балет! Храбрецы-углекопы души не чаяли в музыке, которую слышали под землей… Но вот что странно, Кирилл Александрович: когда сейчас начнешь говорить с шахтером-ветераном о его героическом прошлом, он употребляет слова, совершенно непереводимые на язык цивилизованного человека. И волей-неволей приходится делать вывод, что этот шахтер-ветеран совсем не тоскует по той музыке, о которой вы толкуете…

Кирилл поставил на землю рюмку и несколько раз хлопнул в ладоши: