Читаем Черёмуха полностью

— Да-да. Яблоки там, груши, фрукты разные. Только, чур, секрет, никому пока не говорить.

То, что у нас будет сад, мне понравилось. Мне тоже хотелось рассказать отцу что-нибудь интересное и по секрету. И я сообщил ему, что под брёвнами у нас с Петькой спрятан большой ящик, набитый бабками, деревянными шарами, фигурными палками и разными железяками. Таких богатств нет ни у одного мальчишки в деревне. Пусть только тятька молчит об этом.

В сумерки я, Петька и Настя обычно садились ужинать.

— Слава тебе, отмолотились, — говорила Настя, по-мышиному хрупая кусочком сахара. И, помолчав, кивала в сторону соседских мальчишек: — Опять подрались… Всё делятся… Вы ешьте картошку-то, со свининой жарила, — и показывала на баночку из-под ваксы с синеватыми ломтиками картофеля.

— Старшего у них нет, — сурово говорил Петька (он был в этот раз за отца), — вот и делятся…

А черёмуха цвела. Когда пробегал ветер, она вскипала, словно молоко в кастрюле, и брызгала белыми лепестками.

Пруд, затянутый ряской, из зелёного становился белым. Крыша на нашем доме тоже побелела. По переулку бегал телёнок в белых крапинках, словно его забрызгали известью.

Черёмуха отцвела. На месте душистых цветов появились мелкие зелёные ягоды.

Вся наша семья вышла на усадьбу сажать картошку. Отец, в синей линялой рубахе, ходил за плугом.

Плуг кидало из стороны в сторону. Отец изгибался, свистел и кричал на лошадь — ему очень хотелось, чтобы первая борозда была прямой и ровной. Вот он доехал до конца усадьбы, оглянулся и весело крикнул:

— Сади, молодцы!

Я шагал вдоль борозды и кидал в пухлую землю крупную картошку.

Вдруг сверху кто-то щёлкнул меня по затылку:

— Нагибаться надо! Ишь какой столбовой дворянин растёт!

Это отец. Он перегнулся в пояснице, как складной аршин, и плотно воткнул картофелину в землю, словно пробку в бутылку. Это новая затея отца. Он уверял, что от такой посадки картошка растёт куда быстрее.

— Гляди, как надо. Мало я вас учил!.. А сапоги-то сними, Гусь Иваныч.

Я сел на землю и стал разуваться. Всё-таки обидно. Самое же горькое из всего — какой-то «столбовой дворянин» да «Гусь Иваныч»…

Рядом с нами сажал картошку Петькин отец, дядя Никита. Моему отцу он доводился родным братом.

Дядя Никита грузный, с лысиной, борода у него широкая, русая, в колечках, длинная рубаха перехвачена кручёным поясом с кисточками. Петькин отец когда-то жил в городе, работал дворником, научился акать и говорил со всеми ласково, вкусно: с лошадьми, с ребятами, с мужиками.

Вот и сейчас. Лошадь остановилась в борозде, но дядя Никита не закричал на неё, а принялся стыдить и уговаривать:

— Воду пила, сено ела, а стоишь! Погоди вот, в город поеду, я тебе, бесстыднице, кнут куплю!

В конце усадьбы на телеге сидел Петька. Я подбежал к нему и, чувствуя, что быть мне конём, тихонько заржал и притопнул ногой:

— Давай босиком бегать!

Петька согласился и протянул мне ногу — разувай.

— Петро, детка… нельзя! — погрозил ему дядя Никита пальцем. — Рано, земля холодная!

Петька натянул сапог обратно и надулся. Обидно же! Отец ласковый, а свободы не даёт. Босиком бегать нельзя, купаться до июня тоже нельзя. Да ещё заставляет надевать шерстяные носки. Это в мае-то!

Недаром мальчишки дразнят Петьку «Тихий барин» и «Штаны на вате».

Но я любил Петьку. Он был добрый и никогда не сердился. Попроси — и он принесёт всё, что есть в доме: кусок пирога, ковшик кваса.

Неожиданно раздался крик, и мы с Петькой оглянулись. Дядя Никита стоял в борозде и, раскинув крестом руки, загораживал нашей лошади дорогу.

— Братец, Ефим Петров… Отступись! Пра-ашу тебя! Чужое пашешь…

— Чужого мне вершка не надо, — услышал я тихий, но угрожающий голос отца. — Отойди, Никита, не засти… я человек контуженный…

— Прошу тебя, братец… Давай по совести рассудим.

Никита снял войлочную шляпу и принялся вымерять шагами ширину усадьбы. Губы у него шевелились. Так он прошёл три раза. Потом остановился и воткнул в землю колышек:

— Вот она где, законная середина. Всей широты — сто восемь шагов. Делим на два. По пятьдесят четыре шага на брата. А ты две борозды чужого отпахал. Не по совести, братец!

Отец не поверил и сам принялся вымерять участок. Шаг у него был крупный, метровый. Он нашёл свою правильную середину и тоже воткнул колышек.

— Нет, это ты на мою половину залез!

Так стояли они, каждый у своего колышка, и спорили. Отец говорил — моя середина правильная, а дядя Никита — моя законная. Потом дядя Никита послал Петьку за саженью, а меня отец — за верёвкой.

Сажень, как циркуль по тетрадке, крупно шагала по усадьбе, далеко закидывая сухую длинную ногу, — так ходят хромые.

Отец измерял землю верёвкой. И опять его середина не сошлась с серединой дяди Никиты.

Я подошёл к матери и сказал:

— А пусть тут посерёдке ничья земля будет… Дорожку наторим к овину.

— Есть у нас дорожка, — ответила мать. — Вон, с правого бока. И незачем нам с чужими связываться.

— А зачем тогда середина?

— Глупый ты, Лёнька! Ты вот спишь с Гришкой под одним одеялом, так даже во сне за одеяло держишься — как бы не стащили твою половину.

— Холодно без одеяла-то…