Читаем Белое мгновение полностью

— «Руслан и Людмила», — вспомнил я необыкновенно солнечные и голубоватые январские дни, больную дочку. Я и жена поочередно читали ей Пушкина. Я сам едва оправился от тяжелой болезни. И задыхался от слабости, бродя по комнатам. Мы перебрались из Москвы в этот лесной поселок, чтобы я смог лучше подготовиться к соревнованиям. Нас почти не знали здесь. Да и кто помог бы, когда все взрослые с утра уезжали на работу. И в заваленных снегом домах оставались дети да старухи. Едва спала температура у меня, заболели дочь и жена. И некому было принести воды и дров. И если бы не Дмитрий и врач Родичев — мой старинный училищный приятель, — нам пришлось бы туго. Они ночевали десять дней, выполняя всю работу по дому и привозя продукты...

— Не думай о соревнованиях, — сказал мне Дмитрий.

— А я и не думаю, — сказал я и пообещал дочке: — Завтра вечером почитаем «Людмилу».

— Слава богу, — сказала дочка, робко отодвигая тарелку.

Все засмеялись.

— Ты опять в носках? — сказала жена дочке. — А где туфли? По холодным полам в носках! Накажу... Ешь первое!

— А в скворечнике на большой березе так никто и не поселился, — сказала дочка, уныло помешивая ложкой суп.

— На будущий год приколотим повыше, — сказал я, с отвращением принимаясь за еду. Предстартовая лихорадка уже завладела мною.

— Папочка, ты вечером поищи шмелей, — обиженно сказала дочка.

— Обязательно, — улыбнулась жена. — Залетел толстяк-шмель и громко жужжал все утро. Я проснулась, она не спит. Всхлипывает под одеялом.

— Знаешь, мамочка, какой он громадный! — поспешно проговорила дочка. — Попробуй усни!

После обеда мы поболтали еще минут двадцать. А потом я и Дмитрий оделись. По старой примете жена не ездила на соревнования. Три или четыре раза, когда она отваживалась, я выступал неудачно, а в Будапеште едва не проиграл чемпионат мира. Мы сели. И замолчали. Дочку это очень позабавило. Она крутила мордашкой и хихикала. На прощание я подмигнул ей. В ответ она стала закрывать глаза, старательно жмурясь. Она подмигивала мне.

В дверях жена обняла меня. Обычно она ничего не говорила.

— Я сразу вернусь, — ворчливо пообещал я. — Не волнуйся. Буду цел. Как обычная тренировка.

На крыльце Илим преданно ткнулся в мою ладонь мокрым холодным носом. Нос был в глине.

— Опять ловишь мышей, — сказал я. — Увидели бы тебя правоверные охотники, ох и взъелись бы: «Портите подружейную собаку! Вам бы шпица, а не легавую!» Ну, что молчишь, подлиза?

Я шагал за Дмитрием. Он нес сумку с моими О ными вещами. Пес трусил сбоку.

— Молчишь, подлиза? — снова спросил я.

Пес вырвался. Забежал вперед. Сел перед калиткой, заскулил. Он просился в лес. Последние дни я мало ходил, оберегая ноги. И пес засиделся.

— Гуляка, — сказал Дмитрий, открывая калитку.

Под ногами чавкала жирная грязь. Ветер рябил лужи, стряхивая хвою с елей. Короткими метелочками она осыпала дорогу. За гнилыми заборами взлаивали тощие деревенские собачонки. Чем кормились они — для всех составляло тайну. Здесь было не принято делиться хлебом насущным с четвероногими сторожами.

Дмитрий сел в автомобиль, свесив ноги наружу. Илим вспрыгнул на место рядом с шофером, которым всегда был я, а сегодня Дмитрий.

Пегое брюхо пса залепила грязь, сосульками склеив шерсть.

Дмитрий обтирал тряпкой ботинки и с усмешкой косился на Илима.

— Бог с ним, — сказал я. — Чехол отмоем. — Взял у Дмитрия тряпку и начал тоже вытирать ботинки. «Интересно, — думал я, удастся ли жим сто девяносто килограммов?» Подоткнул тряпку под сиденье. И, показывая назад, приказал псу: — Место!

Илим поднял морду. Я прикрикнул. Он прыгнул. И с укоризненным кряхтеньем разлегся на заднем сиденье.

Я сел к Дмитрию.

— Поезжай потише, — попросил я. — Невольно стану следить за шоссе, а забот и без того хватает.

Дмитрий кивнул.

С километр мы ползли на первой скорости по жидкому глинистому проселку, сдавленному могучими елями. И свернули на бетонку.

— Началось, — сказал я о соревнованиях. Перед нами бежала ровная дорога на Москву.

Дмитрий покосился. И, улыбаясь, стал рассказывать о своих похождениях. Он был холост и влюбчив.

Только в Химках, когда мы в колонне грузовиков съезжали на кольцевую дорогу, я вспомнил неуютный зал «Шахтер», в котором предстояло выступить. «Мне всегда в нем не везло, — думал я. — Все решили, что я три года прятался, чтобы тайком набраться огромной силы. А на самом деле я очень ослаб. Я порвал со спортом, всерьез боясь, что он засосет меня и лишит другой жизни. Я стану рабом «железа», рабом своего успеха. И после, когда сила уйдет, превращусь в приживальщика от спорта. Буду ныть. Жаловаться на неуважение. Добиваться почетных должностей».

Боязнь такого позорного конца и любовь к литературе заставили меня решительно порвать с «железом», когда я был еще полон сил.

И я месяцами не заглядывал в зал. Похудел. Костюмы висели на мне, как с чужого плеча. В редкие тренировки мой позвоночник уже не выдерживал даже незначительных тяжестей. Мышцы опали и обрыхлели. И голова кружилась под разминочными килограммами. Я с удивлением думал о рекордах, как же я прежде их устанавливал? Они казались мне чудовищными.