Читаем Анни Маннинен полностью

Мать звенела посудой, ставя на стол тарелки для каши; она опять не выспалась, и вид у нее был полусонный. Мать была «варатон», что значило — «без средств к существованию». Это слово звучало так изысканно — «варатон», на самом же деле просто означало: бедная женщина без мужа, почти вдова. Мать ткала на фабрике полотно и получала за это «несколько пенни», как она сама любила повторять. Эти пенни уходили на питание и на квартирную плату за аренду комнаты со спальной нишей. Все комнаты этого дома на Казармимяки были до того переполнены фабричными рабочими и их детьми, что по ночам весь дом скрипел и жалобно стонал… Конфеты перепадали Анни и Лассе только изредка, и то их приходилось выпрашивать, как милостыню. Если они — Анни и Лассе — ныли целый час не переставая, то мама бросала им по марке, выкрикнув при этом, что она больше не может! Потом мама доставала порошок в белой бумажке, на котором было написано «Хота», или «Аспирин», или «При очень сильных головных болях», наливала воды и залпом проглатывала этот порошок. Мама всегда пила это свое лекарство при головной боли, и боль у нее выходила из головы. А вот у Анни боль так и оставалась внутри.

Когда за завтраком полусонные мама, Лассе и Анни доедали свою кашу, Анни заявила:

— Знаешь что, мама, я вообще не пойду в школу.

— Охо, что же ты собираешься тогда делать? — спросила мама, жмурясь и сладко позевывая.

— Мне совсем незачем ходить в школу, раз я и так уже умею читать и писать. Чего зря время тратить, — заявила Анни и наморщила свой лобик. — Я найду себе работу.

— Вот как, — удивилась мама и, прищурившись, пристально посмотрела на Анни.

Анни решила, что мама очень даже заинтересовалась ее намерениями, и продолжала:

— Я устроюсь личной секретаршей к богатому директору.

— A-а… Но все секретарши это взрослые тети, и они умеют печатать на машинке, стенографировать, пользоваться калькуляторами… — перечисляла мама.

— Ну-у, этому недолго научиться, — нетерпеливо оборвала ее Анни. — Если я накрашу губы и ногти и если у меня будут туфли, знаешь, такие с ремешками, то я сразу произведу хорошее впечатление и мне назначат хорошую плату, почасовую.

И тут у матери прорвалось:

— Хих-хи-хи-хи!

Она пыталась сдержаться, даже прикрыла рукой рот и сделала вид, что кашляет, но, не совладав с собой, в конце концов громко расхохоталась. Она так и заливалась смехом, раскачиваясь на своем стуле и вытирая глаза. Ей даже пришлось уйти в нишу, за занавеску. Было слышно, как она там глубоко дышит, стараясь успокоиться.

Анни онемела. Она была оскорблена в своих лучших чувствах. А тут еще и Лассе: ха-ха-ха! ха-ха-ха! Уж он-то умел погоготать. Его хохот особенно сильно обидел Анни, и она сердито зашептала:

— А ты-то, дурак, чего смеешься, сам ведь сказал мне: давай пойдем вместе тайком на работу, а в школу ходить не будем…

— Сама ты дура, — прошипел Лассе в ответ. — Про это ведь нельзя было говорить, надо было сделать все тайно, а потом только сказали бы, когда принесли бы домой первую получку. А теперь из этой затеи ничего не получится, ты все испортила.

И Лассе засмеялся еще громче. Он хохотал притворно, во всю глотку, чтобы и мама хорошо слышала, как ему весело:

— Хо-хо-хо-хо! Ха-ха-ха-ха! Личная секретарша! А у самой ноги как спички! Ой, я умру со смеху! Хе-хе-хе-хе!

От пережитого потрясения Анни не смогла проглотить больше ни ложечки каши, еще остававшейся на дне ее тарелки. Но тут мама вышла из ниши; она была строгая и серьезная и сразу же велела Лассе прекратить свой смех. Ага, наконец-то мама поняла, что у Анни доброе сердце, что она хотела помочь ей деньгами. Но маме почему-то очень хочется, чтобы через неделю Анни пошла в школу. По ее словам, это была бы лучшая помощь. Да и закон не позволяет, чтобы дети не ходили в школу. Анни ничего не ответила, лишь слегка кивнула головой, уставившись потемневшим взглядом в свою тарелку.