Читаем Земля в иллюминаторе полностью

— Может быть, слишком умная, — тихо сказал Тави. — Свои-то книги про треупсы она все еще читает. Я боюсь с ней говорить, боюсь, что она уже все продумала и ждет этого разговора — как будто сидит в засаде. А как только я заговорю с ней о своем, она тут же развернет все против меня, начнет мне показывать, какой я еще ребенок. А я просто не понимаю, почему быть взрослым — значит стремиться жить, не думая о вещах, которые не имеют к тебе прямого отношения…

— Я старше тебя, но хожу в ламрайм. И книги читаю, хотя и меньше, чем ты. Вот Экватор — не имеет ко мне прямого отношения, но мне очень интересно знать про него все.

— Ты — да, но ты еще не взрослый, — улыбнулся Тави.

— И все-таки ты должен с ней поговорить, — вернулся Хинта. — Узнай, что она думает на самом деле, попробуй ее переубедить. Скажи ей, что можно быть другим взрослым. Ты здорово сказал про взрослых: жить, не думая о вещах, которые не имеют к тебе прямого отношения… Хотя все даже хуже. Есть такие люди — и их много — которые мечтают жить, не думая уже вообще ни о чем. Они теряют связь со всем вокруг и становятся ужасно маленькими, но сами не замечают этого. Мои родители такие. Они вроде бы и неплохие, но хуже, чем твоя мать. Замкнуты в своей работе, в себе, ворчат без сил. Ничего не хотят ни для меня, ни для брата.

Хинта оглянулся. Робоослик Иджи шагал так, как это умеют лишь машины: динамично двигались его затянутые в парапластик трехсуставные ноги, безостановочно покачивались ромбовидные сенсоры радаров на приплюснутой стальной голове. Из минуты в минуту в его движениях не менялось абсолютно ничего. Восьмилетний Ашайта сидел в грузовой корзине у Иджи на спине. Он был одет в полный скафандр с детским рисунком из красных и белых треугольников. Его лицо за экраном шлема выглядело непропорциональным: большой лоб, большие ясные глаза, такие же синие, как у брата — и уродливый, маленький, вечно приоткрытый рот, с торчащими вперед зубами и нижней губой, переходящей в скошенный подбородок.

Тави тоже оглянулся на Ашайту. Тот встретил его взгляд кристальной безучастностью своих глаз — он не слышал их разговор, так как они закоротили канал связи друг на друга.

— Ты не представляешь… — сказал Хинта, — хотя нет, прости, только ты это и представляешь — сколько всего я хотел бы успевать! Но они обычно не дают мне и трех часов настоящей свободы — вешают на меня брата, работу по дому, наши машины. Половина их обязанностей — на мне.

Ашайта таким родился. Когда он еще был в утробе, их мать, Лика, попала в катастрофу и надышалась атмосферным воздухом. Отравление вызвало у Ашайты мутацию; его мозг и тело стали иными, чем у всех остальных. Мир представлялся ему чем-то странным: он все время танцевал в нем, мурлыкал, пел и плыл, играл в игры, понятные лишь ему одному. Сейчас, сидя в сетчатом кузове на спине Иджи, он плавно и красиво поводил в воздухе руками — словно дирижировал несуществующим оркестром или мог ощутить ветер сквозь искусственную кожу скафандра.

— Твои родители — несчастные, — сказал Тави. — А моей маме всегда очень везло. У нее была легкая жизнь. Она сама так говорит. Поэтому мне не стыдно, когда я на нее сержусь. Мой отец до сих пор присылает ей деньги с той стороны. Она могла бы вообще не работать, но работает и получает больше других.

— Да, — с неожиданным гневом ответил Хинта, — мы не знаем, какой бы она стала, если бы на нее обрушилось горе. Но это не значит, что на ее фоне нужно прощать моим предкам их отрешенное ленивое уныние. Иногда люди берут себя в руки и закаляются в бедах, как сила героев закалялась в битвах. А иногда люди падают и позволяют жизни себя тащить. Но они не имеют на это права. Ладно, я согласен делать массу вещей — в конце концов, я сын бедных фермеров, таким, как я, приходится с детства брать на себя часть хозяйства. Но они бросают Ашайту, оставляют его со мной все чаще и чаще. Им как будто все равно, что с ним будет. Но я же знаю, что ему нужна другая забота, не только моя. А они трусливо спасают себя, потому что поверили, что Ашайта через несколько лет все равно умрет!

Тропа сузилась и пошла вниз. Поля фрата и треупсы теперь стали ближе — уже было видно рубчатые складки на треугольных шляпках грибов.

— Я боюсь за маму, — вдруг признался Тави. — Вот твои родители не ходят в ламрайм. Что, если в этом все дело? Что, если так и наступает слом? Можно и без горя стать равнодушным, уйти в работу, а потом вообще забыть, как и зачем живешь. Вдруг с ней это произойдет? Истории про героев нужны людям, чтобы равняться на кого-то, кто увлекает за собой вперед и вверх. А она больше не стремится вперед и вверх. Она все реже смеется. Она как будто не такая живая, какая была год назад. Я не хочу, чтобы она гасла.

— Эрника Руварта, — сказал Хинта, — не погаснет. Ее сын, Тави Руварта, не позволит ей этого.

— Но Хинта Фойта не может зажечь своих родителей обратно.

Хинта выдержал эти слова.