Читаем Выживший полностью

— Раздался страшный удар, наш состав слетел с рельсов, все начало гореть и плавиться, погас свет. Через час или около того я пришел в себя, выбрался из вагона и с фонариком пошел по рельсам к столбу света вдалеке. А снаружи оказалось, что электричество отключено, телефоны не работают. Только это было не самое страшное.

Я вспомнил, как в первый день наткнулся на сработавшую ракету. Вспомнил улицы, изуродованные воронками, и небоскребы, превратившиеся в груды мусора. Вряд ли виноваты террористы. Даже для самых безумных террористов — это слишком, ведь разрушен целый город.

А если учесть, что радио, телевидение и связь не работают, от властей ни ответа ни привета, то можно смело предположить, что катастрофа затронула всю страну.

На камере замигал красный огонек — разряжается аккумулятор, а значит, Фелисити может исчезнуть в любой момент.

Нужно точно запомнить ее слова.

Идет двенадцатый день? Или запись сделана вчера? Как она считала? Вместе с днем катастрофы или со следующего? Неужели прошло двенадцать ночей? Стало не по себе: почему мне даже в голову не пришло отмечать дни?

Я снова включил камеру. Мы с Фелисити молча смотрели друг на друга. Потом она заговорила, спокойно, тихо, придвинувшись ближе к камере: «Сначала я никого не видела. Я старалась держаться подальше от Центрального парка, потому что там собрались тысячи этих больных людей. Сегодня утром я вышла за едой, нашла велосипед и решила вернуться на нем домой. Ярко светило солнце, и я вдруг забыла, где я, что происходит вокруг, что теперь все по–другому… По привычке я заехала прямо в парк — мы с детства гуляли там вместе с родителями… – она замолчала на секунду, села чуть ровнее и передвинула камеру, чтобы лицо целиком помещалось в кадр, и снова заговорила: — В нижней западной части парка — отсюда из–за деревьев ее не видно — я заметила группу людей, тоже больных, как и все остальные. Человек пятьдесят, наверное. Но они стояли вокруг железной бочки, в которой горел огонь! И еще… они не показались мне врагами, скорее наоборот, — она посмотрела вниз. Может, у нее, как и у меня, есть привычка щелкать пальцами от волнения. — Сейчас почти три. Пока светло, я снова хочу сходить туда. Может, я сумею поговорить с теми людьми у костра в парке».

Она молча смотрела прямо в объектив, смотрела прямо на меня. Затем смахнула слезинку.

«Я устала от одиночества».

Она глубоко вдохнула и выдохнула. Ее нижняя губа еле заметно вздрогнула.

Я должен найти ее! Она как я: живая, здоровая, она не боится улицы, она ищет выход!

«Я так давно одна. Я совсем ничего не понимаю. Я уже не знаю, кто я…»

Фелисити потянулась вперед и выключила камеру. Крохотный экран стал синим. Я выключил камеру.

Нельзя было терять времени. Я нашел листок и написал на нем пару строчек. Сколько таких же листков я прикрепил к стенам полуразрушенных зданий, сколько сбросил с крыши «своего» небоскреба, сколько оставил там, где ходил! Раздавая и расклеивая такие листовки, хозяева ищут потерявшихся домашних любимцев, а я искал людей, потому что нуждался в них. В записке я немного рассказал о себе и пообещал ждать каждый день в десять утра возле входа на каток Рокфеллеровского центра. Я положил записку возле камеры и хотел было тоже наговорить что–нибудь, но передумал: зачем портить ее дневник. И вообще, я себе никогда особо не нравился на видео — голос получался тонким и писклявым.

В шкафу я взял кое–какие чистые вещи отца Фелисити: носки, пару белья, футболку, фланелевую рубашку. Натянул почти мокрые джинсы; в комнате Фелисити нашлась вязаная шапка. Самыми последними я обул и туго зашнуровал кроссовки, которые с вечера поставил сушиться. Потом перебинтовал изрезанные руки, надел черный пуховик и застегнул его до подбородка.

Я не стал ничего брать в квартире: ушел, как и пришел, только с одним фонариком, зато отдохнул и набрался сил.

Перед тем как выйти, я прижал ухо к двери и минут пять прислушивался. Снаружи было тихо. Убедившись, насколько это возможно, что в подъезде пусто, я открыл дверь. В груди теплилась надежда.

1

От Манхэттена мало что осталось. Я никак не мог привыкнуть к масштабам катастрофы: смотрел на почти полностью разрушенный небоскреб прямо перед собой и видел только его, не замечая, что соседние дома тоже разрушены…

Прошло двенадцать дней, а случившееся никак не укладывалось в голове, взгляд постоянно натыкался на очередную ужасную картину: от медленно тлеющих шин подымаются в морозное небо клубы сизого дыма, чернеют обуглившиеся остовы зданий, машины измяты так, что их не спасет никакой ремонт. Нью–Йорк всегда казался мне слишком большим, слишком безумным, но я даже не предполагал, что безумие может зайти так далеко.