Читаем Сон о лесном озере полностью

– Ну, здравствуй! Хорошо ли спал, хлопче?

– Хорошо, сестрица. Но проснуться было ещё лучше! – ответил казак с таким выражением, что хозяйка залилась яблочным румянцем.

Впрочем, оправилась она быстро, а тогда спросила строже прежнего:

– Как тебя кличут? Я – Настя…

– Славное имя, – улыбнулся раненый. – А я во святом крещении наречён Георгием, но обычно зовусь Еврасем.

– Еврась… – повторила девушка, зачарованно блеснув синими глазами. И тут же вскочила, захлопотала, помогла казаку сесть повыше, поднесла ложку к его губам: – Ешь! Это кулеш не простой, его отец сам варил; в нем коренья особые, мёртвого на ноги поставят!

Еврась хлебал послушно, а когда вздумал передохнуть. Настя налила ему грушевого узвара:

– Ты должен сейчас много есть, как наш пан Щенсный!

– Но он, наверное, очень толстый, твой пан? Если я буду таким, ты меня сразу разлюбишь!..

– А разве я тебя уже полюбила? Какой прыткий!.. – Вдруг Настя, точно испугавшись чего-то нагнулась к Еврасю и зашептала: – Понимаешь, он как раз не толстый! А лопает за десятерых, да что я, – за сотню, наверное! То есть, когда гости у него, или сам обедает у какого шляхтича, так закусит и выпьет наравне со всеми. Но уж если засядет один в своих покоях да велит подавать… – Не находя слов, Настя зажмурилась и помотала головою. – Нанесут ему всего- целые туши мяса, борща котёл, вареников корыто… Он запрётся, а через час-другой позвонит в колокольчик. Заходят слуги и видят: посуду будто псы вылизали, мухе нечем поживиться!..

– Ну и что? Самое панское дело – жрать в три глотки! – сквозь хохот еле выговорил Еврась.

Девушка надулась было, но, увидев, как от собственного смеха задыхается раненый, снова бросилась кормить его «воскрешающим» кулешом…

Может, и вправду таковы были свойства дедовой стряпни, или, скорее, руки и улыбка кормившей умели лечить – но недели не прошло, как боль отпустила Еврася, стал он бодро орудовать ложкой, да и сон сделался крепким, разве что мешал порою зуд от заживающих ран.

Настя за каждой трапезой потешала и утомляла гостя неумолчным щебетом. Не терпелось ей показать себя чародейкой, наследницей отцова ведовства; но вперемежку с подлинными секретами натуры вдруг сообщала такое, что казак еле удерживался от обидного смеха… Однажды рассказала Настя, что известная трава шалфей, высушенная, истолчённая и десять ночей проведшая под луною, в живых червей превращается; этих червей также надо высушить и размельчить, а порошком тем посыпать пятки: тогда любое желание твое исполнится. Другой раз огорошила: подсолнечник, завёрнутый в шёлковую ткань с листьями лавра и зубом медведя и носимый незаметно при себе, обратит всех твоих врагов в лучших друзей… Особенно много знала девушка средств любовной ворожбы, вроде такого: «Найдя змею, прижимают ей шею рогаткою, а затем продевают иглу с ниткою сквозь глаза, говоря: «Змея, змея! Как тебе жалко твоих глаз, так, чтобы такой-то меня любил и жалел». Затем, находясь с любимым, надо продеть незаметно эту нитку в его платье. Пока нитка там, будет он тебя любить»… – «А выпадет нитка, так что – конец любви?! Ну, хоть пыль из жупана не выбивай!» – не утерпел тогда, съязвил Еврась, за что и получил подзатыльник.

Оказалось, что положили Еврася в Настиной комнате; девушка жила теперь на отцовой половине, а сам Степан зачастую ночевал во дворе… Однажды утром, открыв глаза, увидел казак старого ведуна сидящим на краю полатей. Не спросил Степан, каково раненому, лишь ладонью поводил над лицом и грудью Еврася, точно ловил восходящее тепло. Окончив же, с лукавой серьёзностью проговорил:

– Должно быть, не простых кровей ты, хлопче? Откуда родом?

Отсекая новые вопросы, резко сказал Еврась:

– На Сечи прозван Чернецом, там и род мой.

Но Степан словно не заметил отповеди:

– А отец твой кто?

– Не отцом казак славен, а делами! – вдруг закипел гневом, поднялся на локтях Еврась. – Сам по себе я, Степан, – таким меня и прими!..

Кряжистый ведун сидел непроницаем, насмешливо щурясь. Круглая голова его, сверху и снизу равно обросшая колючей седой щетиною, была чуть склонена к левому плечу… Вдруг поднялся Степан, как снизу уколотый; сказал кратко: «На Иванов день танцевать будешь», – и торопливо вышел.

Скоро казак уже ковылял в сумерках по саду, опираясь на буковую палку, поддерживаемый Настею. Раны стягивались с удивительной быстротой…

Под Троицу столь душная, липко-жаркая ночь навалилась на землю – даже здоровые люди, взмокнув от пота, воевали с приснившимися чудищами; а уж Еврась, от бездвижья тоскою съедаемый, и вовсе сходил с ума. Хата казалась домовиной, гнётом на ребрах лежал потолок, не давал вздохнуть…

С кружащейся головой, охваченный странной бредовой лёгкостью, он спустил ноги на глиняный пол. Крадучись, вышел в сени, жадно выпил кружку воды. В безлунную пору не страшны были соглядатаи Щенсного. Сам того не заметив, очутился казак во дворе.

Лохматый Бровко лязгнул цепью, зарычал угрожающе – но, узнав гостя, холодным носом мазнул его по руке. За перелазом белела чуть видимая улица, изгибами меж чёрных усадеб сбегавшая под яркими звёздами к реке.