Читаем Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2) полностью

– Что значит «вообще»? В наступление, что ли, предлагаешь перейти нынче ночью? Как, поставим армию в известность или сами начнем, пусть присоединяются?

– А чего ты ко мне прицепился, Федор Федорович, ради праздника, что ли? – огрызнулся Бережной.

– А того я к тебе прицепился, друг ты мой дорогой, что я вчера на совещании у командующего уже слышал эту блестящую мысль, чтобы сегодня ночью пошуметь, немцам Новый год испортить. А заодно – и себе. Слышал и возражал. Высказал точку зрения, что, если всерьез воспользоваться новогодней ночью для наступления, – это резон. А если просто пошуметь, так надо и себя и солдат пожалеть, не портить им такой ночи. Немцы, кстати, не столько Новый год, сколько рождество празднуют. В сочельник надо было шуметь. Спасибо, член Военного совета поддержал. Только сверху отбился, а ты уже снизу жмешь.

Серпилин с невидимой в темноте улыбкой обнял Бережного и дружески похлопал его по плечу.

– Не обижайся ради праздника, а то весь год ссориться будем! Еще поглядим, всюду ли тишину соблюдут. Командующий оставил это на усмотрение командиров дивизий.

– Соседи пока молчат, – сказал Пикин.

– Они и там, у Батюка, оба молчали, – сказал Серпилин. – Только потом, когда я возразил, а Захаров меня поддержал, по лицам понял, что и они за тишину.

– Батюка своими возражениями расстраивать не хотели, – съязвил Пикин.

– А я, думаешь, хотел? – сказал Серпилин. – Все люди – человеки, сидел да ждал, может, кто другой первым встанет.

– Уже двадцать три десять, – сказал Пикин, снова посветив фонариком на часы.

– Вижу, ты совсем Бога не боишься, скоро с фарами ездить начнешь…

– А, не до этого им теперь! – Пикин махнул рукой в сторону немцев. – Вернемся? А то пробирает…

– Ко мне в землянку милости прошу, – сказал Серпилин. – Куранты послушаем, чайку попьем…

– Идите, я сейчас тоже приду, – сказал Пикин, – только захвачу одну вещь.

Он повернулся и пошел к своей землянке, а Серпилин и Бережной зашли в землянку Серпилина.

– Птицын, чайку нам сообразите, – сказал Серпилин своему ординарцу, проходя вместе с Бережным через переднее отделение землянки, которое он называл «предбанником».

В «предбаннике» стоял топчан Птицына, завешенный плащ-палаткой, и была сложена самодельная печка, зеркалом выходившая в другую, главную часть землянки.

– Что, в самом деле чай пить будем? – спросил Бережной, когда они сели за стол.

– В самом деле. Разве что Пикин мой план нарушит. Не обиделся, что покритиковал тебя при нем?

– При нем, не при нем, какая разница? Мы с Пикиным столько раз друг друга во всех видах видели, что какие уж секреты!

– Это, положим, верно, – сказал Серпилин.

А про себя подумал, что не задал бы такого вопроса – обиделся или не обиделся Бережной, если бы не та перемена в положении Бережного, что произошла недавно: был комиссаром дивизии, а стал, после приказа о единоначалии, замполитом. Приказ этот, по глубокому убеждению Серпилина, был совершенно правильный, он лишь ставил точки над «и», подтверждал то бытие, которое практически сложилось на войне. А если этот приказ где-то и менял отношения между командиром и политработником, то только там, где они по слабости командира или по взаимному непониманию складывались неверно, во вред войне, которая не новгородское вече! У них с Бережным, слава богу, этого не было. Однако Серпилин все же чувствовал, что Бережному в душе жаль с юности привычного и доброго слова «комиссар». Даже при наилучших отношениях в такой перемене служебного положения была своя боль.

То ли Бережной понял, о чем думает Серпилин, то ли сам думал об этом, но, с минуту просидев за столом, он сказал:

– Поменьше заботься, Федор Федорович, о том, чтобы меня в моем новом положении не задеть. Имей в виду, мы, политработники, о своих званиях в последнюю очередь заботимся!

– То есть это как понять? – спросил Серпилин. – Вы, политработники, борцы за идею, а мы, командный состав, только и мечтаем о чинах да званиях? Так, что ли?

– Вот это – другое дело, вот это я тебя узнаю! – рассмеялся Бережной. – Вот так и дальше не будем друг другу спуска давать! А то я за последнее время заметил: ты меня, как инкубаторного цыпленка, все в вату заворачиваешь.

– Ну уж и в вату! – смущенно усмехнулся Серпилин и вдруг спросил о том, о чем уже давно собирался спросить: – А как у тебя в полках замполиты свое новое положение переживают?

– Ничего. Раз партия приказала – переживут, – сказал Бережной. – Только один Левашов со мной разговор имел, просился, как новые звания присвоят, сразу же дать ему строевую должность, не хочет ходить в заместителях у Барабанова, живет с ним как кошка с собакой. А что, из него добрый комбат выйдет!

– Может, и больше комбата выйдет, – задумчиво сказал Серпилин, – да полк жаль лишать такого политработника. А если Барабанов на полку останется, тем более.

– А он останется?

– Не растравляй рану. Знаешь же, что изнасиловали меня! Вот так отступишь, не поставишь вопрос на попа, а потом ночей не спишь: во что обойдется твой грех? Начинать наступление с командиром полка, в которого слабо верю, – мозоль на душе!