Читаем Пока нормально полностью

Но я выбрал неудачный день. Потому что удачных дней не бывает.

И отец сказал мне:

– Ты что, рехнулся? Что у тебя в башке, черт бы тебя драл? Я работаю по сорок пять часов в неделю, чтобы тебе было чем набить брюхо, а ты хочешь, чтобы я отвел тебя на стадион из-за какой-то паршивой кепки, которую ты потерял?

– Это не просто паршивая ке…

Вот и все, что я успел сказать. Рука у моего отца тяжелая. Такой уж он парень.

Никто не знает, сколько мой отец успел сказать в тот день, когда его все-таки тронули – и тем, кто его тронул, был как раз тот самый мистер Красавчик Калрос. Но что бы он ни сказал, домой он пришел с хорошим фонарем, потому что рука у мистера Красавчика Калроса оказалась даже потяжелее, чем у моего отца.

А еще мистер Красавчик Калрос мог уволить отца, когда пожелает.

Так что отец вернулся домой с пластырем под глазом, держа в руках пакет со своим несъеденным обедом и последний из всех чеков, которые ему выдали на Лесопилке Калроса. Он посмотрел на мать и сказал: «Лучше помолчи», а потом посмотрел на меня и сказал: «Тебе, значит, паршивая кепка нужна?», а после ушел наверх и стал звонить куда-то по телефону.

Мать велела нам сидеть на кухне.

Он спустился, когда мы доедали ужин, и мать сразу вскочила из-за стола, вынула из печки тарелку – она держала ее там, чтобы не дать ей остыть, – и поставила перед ним.

– Все уж засохло небось, – проворчал он.

– Не думаю, – ответила мать.

– Она не думает, – сказал он, потом снял алюминиевую фольгу, вздохнул и потянулся за кетчупом. Намазал его на свой рулет. Густо-густо.

Отправил один красный кусок в рот.

– Мы переезжаем, – сказал он.

И жует.

– Переезжаем? – спросила мать.

– В Мэрисвилл. На край штата. – Еще один красный кусок. Жует. – На Бумажной фабрике Балларда есть местечко, и Эрни Эко обещал меня туда пристроить.

– Эрни Эко, – тихо повторила мать.

– Лучше не начинай.

– Значит, опять все будет по-старому.

– Я сказал…

– Все ночи по барам, а домой, когда ты уже…

Отец встал.

– Кого из детей на этот раз? – спросила мать.

Отец посмотрел на меня.

Я опустил глаза и занялся остатками своего рулета.

На сборы у нас ушло три дня. Все это время мать почти ничего не говорила. В первое утро она задала только два вопроса.

– Как мы дадим Лукасу знать, куда мы уехали?

Лукас – это мой старший брат, который перестал меня бить полтора года назад, когда его забрали в армию США и велели взамен бить вьетнамцев. Сейчас он где-то там, в дельте их главной реки, но больше мы про него ничего не знаем, потому что ему нельзя нам ничего сообщать, да он и так редко пишет. Не могу сказать, чтобы я сильно об этом жалел.

Отец оторвал глаза от тарелки с яичницей.

– Как мы дадим Лукасу знать, куда уехали? А почта на что? – сказал он таким голосом, от которого сразу чувствуешь себя самым большим идиотом на свете. – И разве я не просил тебя поджарить с обеих сторон? – Он оттолкнул тарелку, взялся за кружку с кофе и выглянул в окно. – Я по этому дерьму скучать не буду, – сказал он.

Потом моя мать еще спросила, тихо так:

– Возьмешь напрокат фургон?

Отец отхлебнул кофе. Раз, другой.

– Эрни Эко возьмет на фабрике. Отвезет нас, – ответил он.

Больше мать ни о чем не спрашивала.

Отец принес из супермаркета пустые ящики. В тот день стояла такая жара, что даже небо было не синее, а мутно-голубое – все, на что его хватило. В такие дни все ходят мокрые от пота, и тебе кажется, что, если бы ты сидел сейчас на верхнем ряду стадиона «Янки» – то есть на самом-самом верхнем, – там, может, и тянул бы слегка ветерок, но уж больше его точно нигде не почувствуешь. Отец дал мне один ящик – из него до сих пор пахло бананами, привезенными откуда-нибудь из тех мест, где говорят по-испански, – и велел сложить туда все, что у меня есть, а что не влезет, выкинуть. Я так и сделал, только кепку Джо Пепитона не положил, потому что она валяется в канаве под дождем – между прочим, вы бы и сами это помнили, если б вам было не наплевать.

Ну и что? Что с того? Я рад, что мы уезжаем.

После первого дня сборов у нас дома уже был полный кавардак. Везде стояли раскрытые ящики с самыми разными вещами. Сначала мать наклеила на них ярлычки и старалась все сортировать, чтобы кухонное хозяйство попало в ящики на кухне, а все простыни, наволочки и полотенца – в ящики около шкафа наверху, а самые крепкие ящики у входной двери предназначались для отцовских инструментов и остального добра. Но когда отец наполнил ящики у входной двери, он стал класть свои вещи вместе с посудой – вещи вроде отверток, гаечных ключей и тисков, которые он бросил на стопку тарелок и даже не обернулся посмотреть, когда услышал, что они разбились. Зато мать обернулась. Она вынула эти тарелки, завернутые в газету, и на минутку прижала их к себе. А потом уронила обратно в ящик, как мусор, потому что в него они теперь и превратились. В мусор.

Как кепка Джо Пепитона.