Читаем Под холодной кожей (СИ) полностью

Ойзин согласно замычал. Отец согнулся так, что снежно-белые волосы с висков, обрамлявшие давно лысый затылок, подметали столешницу. Чёрно-белый у него папанька. Голова с боков, громадные белки (Ойзин мог поклясться, что крупнее глаз, чем унопеланские, в жизни не видел),28 зубов, из которых половина заостренные, перья на сгибах локтей и коленях — белые. А кожа отца красновато-чёрная. В книжках бывали и другие унопеланы: рыжие, песочные, но неизменно тёмные. Интересно, а каким был он, Ойзин? Негде посмотреть. Ажедаф не держал в доме ни единого зеркала.

Когда малышу надоело наблюдать, то он засеменил к лестнице. Вскоре под ногами Ойзина заскрипели ступени на второй этаж.

Старомодный Ажедаф не ставил телепорты там, где можно было пройти пешком, и несколько раз Ойзин за свои семь с половиной кругов всё-таки падал с верхних ступенек. Отец смеялся, протирал спиртом ушибы и брал с потомка обещание смотреть почаще под ноги. И так после каждого падения. Но Ойзина всё равно тянуло на крышу. Там профессор Эцилоки разбил сад.

Под стеклянными пластинами оранжереи развернулась нешуточная борьба за щедрое ясмафское солнце. Тянула во все стороны клинковые листья от чёрной гарды-розетки вельвичия. Похожую на цветок диковинку укрывал тенью маленький гинкго. Ойзин представлял, что его листья — веера, которыми дерево стыдливо обмахивалось, как манерная девчонка. Хотя последних видел только на плазмокадрах. К сожалению Ойзина, гинкго был слишком юным, и до сочных белых орёшков ещё ждать много кругов. Распластали крылья величественные древовидные папоротники. Ощетинились молодые сосенки. Ойзин давно выучил отцовскую оранжерею наизусть. Бывало, вечерами они подолгу сидели с книгой. Под скрипучий голос Ажедафа из малахитовой завесы выступали нити плаунов, иглы хвощей, вся тихая и таинственная жизнь растений.

Обогнув шершавый и грузный ствол саговника, Ойзин прокрался в сердце оранжереи. Взмахнув рукой и прошептав простенький приказ, малыш снял маскирующую пелену. Песочный замок был в целости и сохранности. Набрав полные пригоршни, Ойзин принялся защипывать крыши на каждой из четырёх башен. Мокрый песок поддавался плохо, но после пары слов блестящие песчинки склеивались намертво. Ойзин проковырял ниточку рва. Положил у парадного входа сплетённый из веточек подъёмный мост. Вмуровал крохотные спиральки раковин вместо окон. Воткнул листья-флагштоки. И снова заскучал.

В открытую форточку впорхнул крылес. Повиснув вверх тормашками на ветке гинкго, ящер принялся вычёсывать шерсть тонким клювом. Недолго думая, Ойзин схватил камень и бросил в летуна. Жалобно клекотнув, крылес рванулся с места. И совершил ошибку. Шлёпнувшись о стекло, «пташка» ухнула в кусты. Злясь на себя, Ойзин отыскал крохотное тельце. Торопясь, малыш принялся растирать находку в ладошках. Полежав минуту недвижно под настойчивыми пальцами, ящер перевернулся на живот, опёрся на суставы на крыльях и взмыл. Ветер унёс крылеса прочь из сада. Ойзин, провожая летуна взглядом, так и шёл, пока не очутился у окна и смотрел до тех пор, до растворения точки в салатной дымке горизонта. Хорошо живётся кожекрылам! Летают где хотят. Роются в мусоре кривыми зубастыми клювами. Хлещут друг друга перепончатыми крыльями, устраиваясь на ночлег... Не жизнь, а сплошные борьба да приключения. Его, Ойзина, отец ни на минуту на улицу не отпускает, а если и уходит, то запирает дом проводником. Без прибора массивные двери можно было только взорвать. Ойзин был смелый, но не настлько.

Взрослые злые, говорил Ажедаф. Увидят тебя — накажут меня, часто говорил. А что в Ойзине было странного? Он ведь такой же, как и все, правда?

Малыш, не отрываясь, смотрел на играющих внизу унопеланских мальчишек. Бронзовые, глазастые, низенькие, как и все, они гоняли, как мяч, старый черепаший панцирь. Ноздри плоских носов широко раздувались. Перистые волосы трепал ветер. Стрекочущие крики то и дело перемежал азартный рык. Ах, как же Ойзин хотел быть с ними, впиваться в мяч когтями во всю мощь, спорить, смеяться. Заводить друзей. Окрылённый, он сбежал вниз, к отцу.

— Ты ещё слишком мал, Ойзин, — Ажедаф вздохнул, когда сын попросился на улицу едва ли не в тысячный раз. — Вот пойдёшь в Училище — тогда и поговорим.

— А когда ты меня отдашь в Училище? В этом году мне уже восемь кругов исполняется.

Ойзин был даже высоковат для восьми кругов, но Ажедаф молчал. Приходилось взвешивать каждое слово. Даже в разговорах с рабочей группой, для которой он был «профессор Эцилоки» и «глубокоуважаемый», не витало такое напряжение За семь кругов неловких минут задумчивости у Ажедафа набралось бы на дни.

— Скоро...

— Как скоро?

Профессор Эцилоки до боли поджал губы. Врать не хотелось. Говорить, что не знает, примут ли сына в училище вообще — тоже. Вечное молчание не выход. Ойзин не останется маленьким навсегда. Завтра — середина круга. Завтра — начало учебного года.