Читаем Отражение тайны полностью

Эта звезда и есть знак Великого Делания. Своим появлением она накладывает печать на философские плоды и удостоверяет художника в том, что он действительно обрёл единый свет мудрецов. Звезда окончательного ведения, звезда Гермеса с необходимостью должна появиться в самом начале созидания микрокосма как знак и подтверждение совершенного усекновения главы, безошибочного отделения чистой белизны от всего бесконечно чёрного, именуемого Мастерами чернью чернее чёрной черни – nigrum nigro nigrius. Философы именуют эту звезду Звездою Утреннею.

Обрывок холста в чаше с маслом коптил неимоверно. Пламени его горения едва хватало на то, чтоб осветить узкие высохшие ладони Мастера с выступающими из-под тонкой кожи острыми костяшками. Рядом мерно дышало море, а с пристани доносился ржавый шепот якорных цепей. Это последние рыбацкие лодки возвращались с лова.

Возвращались молча, без перебранки рыбаков, без веселого смеха детей, терпеливо ожидающих на берегу той минуты, когда можно будет выпросить у ловцов морских коньков и посмотреть, насколько велика добыча. Лодки приближались. Их выбеленные солнцем и солью паруса не хлопали на ветру. Только монотонное поскрипывание вёсел в уключинах да удары цепных колец о пристань, словно эпитафия прошедшему дню, возвещали о прибытии тружеников моря к своим причалам.

Вскоре исчезли и эти звуки. Ночь, объявшая всё восточное побережье Кастилии, от Барселоны до Коста-дель-Соль и дальше, до самого Кадиса, задула свечу дневных забот, и наступила тишина. Только пенно шуршали волны засыпающего моря, а в пахучих садах стрекотали цикады. Их приятное уху цвиканье звучало вечным гимном звездному небу, раскинувшемуся над Андалузией. И шатер этот был безразмерен и вечен. Лишь далекий лай собак, охранявших рыбные склады, и дерзкие трели какого-то неуемного соловья, влюбленного и оттого певучего, пытались прорезать величие ночи. Но этим только делали её гуще, как делает приятней блюдо щепотка дорогой пряности, помнящей долгий караванный путь из какой-то далекой, как сами звезды на небе, страны.

Мастер распахнул настежь деревянные ставни, вдохнул полной грудью эту ночную тишину, так, что кольнуло в сердце, и вновь вернулся к работе.

Нет, он не был торговцем рыбой, хотя и жил рядом с морем. Он не разделывал туши, пахнущие тиной и глубиной, не чинил потрепанные штормами лодки. Он даже ни разу не выходил под парусом. Такое случалось разве что в далёком детстве, которое уже не помнилось, словно его и не было. Ведь для него это всё происходило так давно…

Он ткал ковры – и этим радовал людей. Хотя всё, что выходило из-под рук старика, оказывалось настолько прекрасным, что коврами его работу никто не называл. В сплетении разноцветных нитей рождались под низким сводом сырой лачуги Мастера настоящие картины. Загадочные, чарующие, останавливающие на себе взор.

Скрипят, шатаются ремизки станка, большой гребень, что сделан из расщепленного камыша, уверенно и ладно подгоняет нити, снуёт гладкий, отполированный миллионами движений ладони челнок. Куст самшита давно увял, попорченный неведомой болезнью, и только челнок, выструганный из толстой жесткой ветви, остался напоминанием о том кусте. Скрипят ремизки, день и ночь. Вертится барабан с навитой тканью. И что-то остается после того, как нити исчезают, вплетаясь в ткань. Как будто шепотом эти нити подсказывали: «Всё исчезает, но что-то остаётся после…»

Кроме того, ковры Мастера были подобны большим зеркалам, в которых отражался калейдоскоп пейзажей. Со стороны казалось: ещё мгновенье, и в кронах нитяных деревьев прошелестит ветер. Тот, что живёт за стеной. А в густых и тёмных облаках мелькнёт молния, вслед за которой поспешат раскаты грома.

Многое из того, что было выткано Мастером, приводило других обитателей посёлка, часто наведывавшихся к своему соседу-ковроделу, в недоумение.

– А что это за горы? Разве бывают такие высокие горы?

– А что это за звери? – наперебой лились голоса. – Неужели бывают звери, у которых карман на брюхе?

Мастер молчал и улыбался. И, видя, как пергамент его лица собирается в мудрые складки, люди тоже начинали улыбаться. Улыбаться, навсегда уверовав, что есть такие горы, есть такие звери, существует вообще всё, что живёт на коврах Мастера.

Бывало и другое…

– Сеньор Мастер! Сеньор Мастер! – взахлёб, едва переступив порог, от самых дверей восторгался здоровенный парень, чьи усы были ещё слишком невзрачны, а взгляд слишком лучист для того, чтобы назвать его мужчиной. – Сеньор Мастер! Я вернулся из долгого пути. Меня брали матросом на большой корабль с высокими мачтами, и я побывал чуть ли не на краю земли! Там чудные острова с дивными растениями, там вода прозрачна как слеза и всё время тёплая, как парное молоко! На память мне осталась морская раковина, какой ещё никто не видел. И знаете, Мастер, она точь-в-точь как та, что выткана вами два года назад!