Читаем Обретя крылья. Повесть о Павле Точисском полностью

«Да, да, мой уход — дело решенное. Я поверил в силу пролетариата и хочу стать пролетарием. Буду презирать себя, если отступлю от задуманного… Я не боюсь сделать этого шага, порву с прежней жизнью, начну новую».

«Нет, нет, нет!» — стучали колеса уже не так уверенно: поезд Москва — Санкт-Петербург тащился пригородами столицы. Уплывали заводские постройки, высокие кирпичные трубы, рабочие бараки… Пассажиры засуетились, принялись собирать узлы, корзины…

Выйдя на перрон, Павел чуть помедлил, осмотрелся и, перехватив из руки в руку кожаный баул, начал выбираться на привокзальную площадь.

Город навалился на него людской сутолокой, серой громадой домов, разноголосыми выкриками бойких лихачей, расположившихся под березами с пожелтевшей листвой.

— Домчим? — окликнул Точисского шустрый малый, и, едва Павел уселся на сафьяновые подушки, пристроив у ног баул, поплыли особняки Невского, витрины роскошных магазинов и булочных. Проносились лакированные экипажи, фаэтоны, скакали верховые.

Прямой и открытый Невский проспект с первой встречи ошеломил Точисского зеркалами магазинов, огромными окнами ресторанов, архитектурной строгостью и красотой строений, чугунными решетками оград, поразил богатством нарядов публики: дамы и мужчины в меховых шубах, кое-кто в форменных шинелях департаментов и министерств с ярко начищенными пуговицами. Редко когда промелькнет в толпе прохожих мастеровой в рабочей одежде, видать, случаем завернул на Невский.

Лихач катил быстро, весело покрикивал. Проспект вывел к Аничкову мосту с неистово вздыбившимися клодтовскими конями, сдерживаемыми бронзовыми юношами, к Фонтанке и горбатым мостам. И снова застучали копыта по мостовой.

Миновали Казанский собор с полукольцом бесчисленных колонн. Кружило воронье над куполом, на паперти толпились нищие и калеки. Сыро и промозгло. А впереди по Невскому, как стрела, упиралась в затянутое тучами небо золотая адмиралтейская игла.

Но вот здания будто расступились, дав простор Дворцовой площади. Зимний в лепке карнизов и скульптур, с чугунными кружевными воротами; Александрийский столп, воспетый поэтом, а напротив темная арка Главного штаба с «Колесницей Победы», запряженной шестеркой лихих коней. Через Неву — Дворцовый мост, стрелка Васильевского острова, серая стена Петропавловской крепости и шпиль…

Нева набегала волнами на гранитные берега, покачивались корабли, стоявшие на якорях.

Въехали на мост, и липкий ветер ударил в лицо. Павел сдвинул кунью шапку низко на лоб, прищурился. Сидевший вполоборота на облучке лихач прокричал:

— Злится матушка, морозы чует! — И кивнул на реку.

Точисский промолчал, подумав: «Дома, за Уралом, холоднее, однако не так сыро, как здесь. Наверное, дыхание моря».

Коляску покачивало на рессорах.

Потянулись мастерские ремесленников, торговые лавки, домишки мастерового люда. Иногда за глухими заборами прятались купеческие особняки.

Эта сторона Петербурга напомнила Павлу Екатеринбург, Екатеринбург казенных палат и ремесленных слобод, гимназий и магазинов, пакгаузов и церквей, кабаков и полицейских участков…

В конце лета Мария Точисская перебралась в столицу и поступила на Бестужевские курсы. Невысокая, хрупкая с виду, она на самом деле отличалась завидным здоровьем, «Сибирью закаленная», — шутила улыбчивая Мария.

О скором приезде брата ее известила мать, однако, когда именно, ее сообщила,

В этот воскресный день с самого утра Марию не покидало радостное предчувствие. И оно ее не обмануло: брат ввалился в комнату, заросший за долгий путь, пропахший дорогой. Пока умывался и приводил себя в порядок, она, разрумянившаяся, бегала от стола на кухню, то и дело тормоша Павла вопросами. Ее интересовали все екатеринбургские новости.

И потом, когда он ел, она, по-старушечьи подперев щеку ладошкой и изогнув тонкую бровь, не сводила с брата глаз.

— Ты, Павлуша, весь в маму. Даже щуришься, как она.

Точисский улыбнулся:

— А у тебя глаза отцовские, серые. Ух, в какой ярости он был, когда я бросил гимназию.

— Как мама, как дядя Станислав?

И слушала брата внимательно, мысленно уносясь в родной дом, такой дорогой и желанный. Она почувствовала это особенно остро за те полгода, что провела в Петербурге.

— А какие новости в столице? Я в дороге и газет не читал. — Павел улыбнулся, вспомнив приказчика в вагоне с его «Правительственным вестником».

— Ты слышал, на прошлой неделе в военно-окружном суде закончилось дело четырнадцати народовольцев. Среди них — Вера Фигнер. Первоначальный приговор — смертную казнь — заменили пожизненной каторгой.

— Мужество обреченных, иначе действия народовольцев не назовешь, — мрачно сказал Павел.

— Уж не винишь ли ты их? — удивленно вскинула брови Мария.

— Нет конечно! — Павел даже вскочил. — Как ты могла подумать? Преклоняюсь перед их смелостью и во всех этих царских приговорах вижу единственное намерение — запугать, сломить тех, кто выступает против самодержавия. Помнишь, Мария, екатеринбургскую тюрьму, сколько политических перебывало в ней, а смирились ли, замолчали?

— Возмужал ты, Павлуша.

— Я усвоил наконец, за кем сила.

Мария вопросительно посмотрела на брата.