Читаем О происхождении некоторых крылатых выражений полностью

— Утюги и паяльники — это нецивилизованно и грубо! — сказал друзьям Борис Романович и эмигрировал в США.

Помыкавшись в чужой стране около десяти лет, и успев разочароваться в тамошней цивилизованности, Зовский заскучал. Даже запил.

Однажды в баре случайно встретился с малознакомым соотечественником. Выпили за встречу, разговорились. Оказалось, что на Родине дела уже идут совсем по–другому. И Борис Романович, к тому времени успевший сколотить какой‑никакой капиталец, принял решение возвращаться в Россию. Открывать там новый бизнес.

Сказано, сделано! Только что же предложить россиянам такого, чего у них еще нет? Чего им не завозят из Китая? Ответ нашелся сам собой — арахисовое масло! Продукт для большинства россиян экзотический. Американцы в нем души не чают, а россияне и вкуса не понимают. Значит масло! А назовем продукт на западный манер. Будет выглядеть, как этакая икона образа жизни преуспевающего человека!

Вскоре аккуратные баночки с гордой надписью «Peanut» стояли на полках всех крупных супермаркетов родного города Бориса Романовича.

Продукт шел плохо. Россияне не привыкли к экзотическому вкусу, и все думали, что это такая шоколадная паста, жутко разочаровывались и строчили жалобы.

С горя Зовский сначала охладел к своему детищу, потом и вообще хотел продать (сеть автомастерских приносила более стабильный доход). Но вскоре забрезжила надежда — продукт потихоньку завоевал доверие потребителей. Борис Романович с удвоенной энергией принялся продвигать масло на российском рынке.

— Вернулся к своим пенатам! — уважительно говорили о нем партнеры по бизнесу.

Федька Капуцинов, молодой фотограф, отличался болезненной худобой — наследие тяжелого блокадного детства. В редакции местной газеты ему даже дали кличку «голод». Кличка учитывала и следы былой дистрофии и неутомимую алчбу фотокора до сенсационной репортажной съемки. Следствием нервной торопливости всегда была некоторая нечеткость снимков.

Главный редактор, китаец по национальности, к тому же страдавший ярко выраженным дефектом речи, частенько сетовал:

— Тёрт побери! Опять смазал отлитьный кадр!

Федька горько пожимал плечами, клялся исправиться! Но вновь и вновь, стоило только ему принести в редакцию новые снимки, как он слышал неизменный вердикт:

— Голод! Нетётко!

Старый разведчик Сергеич, сидя под сосной на привале, сладко затянулся самокруткой и снисходительно оглядел юнцов из разведроты, жадно ловивших каждое слово старого солдата.

— Вот так‑то, ребятушки, доложу я вам! — продолжил Сергеич свой рассказ, — а бывало вот возьмешь языка, да тащишь его к своим. Так делать это надобно умело. Язык‑то тоже человек. Ему, почитай, и покурить хочется и попить… Да и нужду справить тоже надо. Ты к нему по–человечески, и он тоже тогда молчать не станет… Да–с.

А то был у нас такой Федька. Мы его кипятком прозвали. Он горячий очень был и сердитый, страсть. Языка ведет, а сам над ним издевается, то пнет его ногой, то плюнет. Даже пить не давал. Однажды взял он сразу двух фрицев. Ну, уже на нашу сторону перетащил. Идет, не таясь, поплевывает, да фрицев попинывает. А те оглядываются, да зыркают на него злобно так. Оно и понятно — осерчали. Фриц‑то культурное обхождение уважает. Но Федька‑то наш привычный, не больно‑то на их зыркалки внимание обращает.

А тут как на грех, деревню они проходили, да выскочила им навстречу корова бешеная какая‑то. Вожжа ей под хвост попала, али еще что, только попёрла она на Федьку и на фрицев, словно на корриде (это забава такая буржуйская… Я ишшо когда в Испании воевал, про энто дело слыхал).

Федька перепугался, пистолет вытащил, и давай для острастки в воздух палить. А корова‑то, слышь, не боится! Так и прёт на них.

Совсем растерялся Федька.

Но тут фрицы, как заорут, как заругаются по–ихнему… Ногами аж затопали! Оно и понятно: в плен попали, знать шлепнут их, Федька их, опять же, озлил, а тут ишшо корова эта!

А корова, слышь, как фрицев увидала, так прямо аж заскулила от страха, будто собака! Поворотилася и бегом оттудова! Вон оно как! Правду сказать вам, ребята, даже животное это понимает: Злые языки, страшнее пистолета!

Филипп Матвеевич Грандичевский старший цензор Главного Управления Цензуры руководствовался в жизни максимой господина Фамусова: Уж коли зло пресечь: Забрать все книги бы да сжечь. Однако в Российской Империи было немало писателишек, которые так и норовили выпустить в свет свои мерзкие книжонки.

Бывало, отбою нет от настырных бумагомарак. Все управление завалят своими виршами, да баснями.

В такие напряженные дни Филипп Матвеевич лично просиживал в присутствии сутками, вымарывая крамолу и не допуская выхода богомерзких и противугосударственных книжек. Ведь если бы только он допустил ошибку, и мерзопакостная книжка все же бы вышла, то в пору хоть пулю в лоб!

— Как бы чего не вышло! — мелко крестясь, бормотал господин Грандичевский в такие дни…