Читаем Незадачливый убийца полностью

Первого зовут Робер Дюран. Он из тех, кто сильно затруднил бы полицию, вздумай она искать у него особые приметы. Впрочем, кое-что есть: косноязычная речь, что немало удивляет в человеке, посвятившем себя поприщу, требующему постоянного красноречия.

Вторым стажером, Патрисом Добье, вы обязаны пугающему — временами — доброжелательству вашей бабушки. Эта последняя имеет одну странность: относясь высокомерно к людям, которым чем-то обязана, она бесконечно благосклонна к тем, кому ей случалось делать добро. В данном случае речь идет о нотариусе вашей семьи, мэтре Даргоно; Добье был женихом его дочери. Девушка нашла безвременную смерть в автомобильной катастрофе, ipso facto[2] свадьба расстроилась, но вы оставили у себя, так сказать, экс-будущего зятя нотариуса.

Что до вашей секретарши Мари-Элен Лавалад, то скажу о ней, что это воплощенный набор всех качеств, полагающихся ей по должности. Одевается она скромно, говорит мало, работает много, носит шиньон, очки и туфли на низком каблуке. Вы мудро поступили, выбрав именно ее, ибо с ней невозможно связать слухи, от которых пострадала бы ваша репутация. Помимо всего, ей приписывают редкостную язвительность в речах.

Я полагаю, вы уже порядком озадачены: к чему эта дотошность в изложении деталей, которые вам лучше знать, чем мне? Да просто к тому, чтобы убедить вас, что я не шучу. Не играю ли я с огнем, спросите вы. Ведь в конце концов можно отнести это письмо в полицию, там исследуют бумагу, особенности шрифта, отпечатки пальцев. Отнести можно… Я не думаю, что вы это сделаете, но смею вас заверить, что специалисты все равно ничего не обнаружат. Бумага самая обычная, машинка старая и спрятана в месте, где никому не придет в голову ее искать. Следов пальцев тоже не найдут: зачем существуют перчатки? И последнее: письмо было опущено в Париже, но что ему мешало быть написанным где-нибудь на Лазурном берегу? Скажу больше: я очень надеюсь, что письмо вы все-таки покажете полиции. Но, повторяю, техника вашего убийства разработана безукоризненно, другими словами, предусматривается любая случайность. Я обойдусь без этих хорошо подготовленных алиби, столь хрупких механизмов, что и песчинка выводит их из строя. Мое же алиби психологического свойства. Мне не придется никому рассказывать, как я провел день, когда произошло преступление, по той простой причине, что никто и не помыслит спросить меня об этом.

У меня нет никаких сообщников. Точнее, один есть — и какой: вы сами. Вот что я хочу сказать, дорогой мэтр: каждое произнесенное вами слово, каждый ваш поступок будут новым звеном ловушки, которую я делаю, еще одним камнем созидаемого мною преступления, дополнительным штрихом алиби, которое я себе обеспечиваю.

Быть может, пришел черед вопроса «за что?» В самом деле, за что? О мой бог, все очень просто. Я хочу умертвить вас, ибо закон людей невсеобъемлющ, ибо правосудие несовершенно, ибо некоторые деяния заслуживают кары, пусть даже уголовный кодекс и не предусмотрел за них наказания.

Ведь можно убивать не только остро отточенной бритвой или меткой пулей, но и безразличием, подлостью, игрой с чувствами живых людей. Возможно, вы все забыли, вы искренне поражены: «Я? Что я сделал плохого? Где, когда, как? И кому?..»

Я много говорил о вашей семье, о вашей работе. Мало — о вашей личной жизни. Вы из тех, кого называют весельчак, хват, а говоря грубо, бабник. Весь Лазурный берег судачил о ваших похождениях, был свидетелем ваших коротких интрижек. Говорят, мало есть женщин, давших вам отпор в тех случаях, когда вы не жалели времени для их обольщения. До какой степени эта столь явная радость жизни, эта лихорадочная веселость могут быть искренними — вот о чем мало задумываются. Может быть, вы стараетесь забыться?

Обратитесь к вашей совести, загляните в душу к себе, в самые ее потаенные уголки, чтобы увидеть всю грязь, там накопившуюся, оживите без всякого снисхождения ваши воспоминания.

Желая вам добраться до некоторых из них раньше, чем я доберусь до вас (ибо крайне неприятно умереть неизвестно из-за чего), прошу вас, дорогой мэтр, принять уверения в моих убийственно почтительнейших чувствах.

25 февраля, среда.

Из письма Мари-Элен Лавалад (Париж) Элеоноре Дюге (Анжер).

…Помнишь ли, дорогая Онор, мое последнее письмо? Я тебя коротко известила, что ушла из рекламного агентства: там сложились трудные для меня обстоятельства, но какие именно, я умолчала.