Читаем Мунэ-Сюлли полностью

Вещие старухи подсказали ему, что именно смутно шептало его сердце.

Когда Сальвини выходил в Отелло, – вы видели, что этот человек и счастлив и радостен напрасно.

Его ждет особая, тяжелая судьба.

Дать во всем облике какой-то непонятный, жуткий отпечаток трагизма…

Трагик, настоящий трагик всегда возбуждает в вас чувство смутного страха.

На него почему-то сразу жутко смотреть.

Это:

– Особая примета настоящего, расового трагика.

Вы смущенной душой чувствуете перед собой:

– Сверхчеловека.

Мы все, во время гастролей у нас Мунэ-Сюлли, видели его в роли Гамлета.

И нас удивляло, что Горацио целует у него руку.

Всякий человек имеет в душе своего Гамлета.

Мы демократический народ.

Для нас Гамлет – студент.

По-нашему, он совершенно одинаково, запросто говорит с Полонием и могильщиком.

Могильщик, простой человек, ему даже, пожалуй, ближе.

И нам странно смотреть, что Гамлет дает целовать руку Горацио.

– Зачем это? Как это?

Для «возвышенного» Мунэ-Сюлли Гамлет, прежде всего:

– Принц.

Все трагики имеют возвышенное понятие о принцах.

Быть может, сами принцы не имеют о себе такого возвышенного понятия!

В «Смерти Иоанна Грозного» Росси[5], разгневавшись после приема Гарабурды, чувствует приближение падучей и выталкивает бояр:

– Чтоб никто не видел припадка!

Уж будто Грозный так стеснялся. Это может вызвать только улыбку.

Петр Великий, по рассказам Юста Юлия[6], ни в чем, – совершенно ни в чем, – не стеснялся своих придворных.

Стал бы стесняться своих «смердов» Иоанн!

Но возвышенный трагик более возвышенно думает о Грозном, чем сам Грозный.

Они привыкли иметь дело с героями, принцами и полубогами и внушать к ним трепет и благоговение.

Вам нет, конечно, надобности напоминать Мунэ-Сюлли в «Рюи-Блазе».

Вы помните его появление в совете министров:

– Bon appétit, messieurs![7]

Но в историю искусства он перейдет в белом хитоне, с повязкой и посохом Эдипа.

Дымящиеся жертвенники по бокам сцены.

Полумрак.

Толпа на коленях, с пальмовыми ветвями.

На ступенях дворца в царственной позе статуи Софокла – богоподобный Эдип.

И голос, как звуки церковного органа:

– О enfants, race nouvelle de l'antique Kadmos, pourquoi vous tenez-vous ainsi devant moi avec ces rameaux suppliants?[8]

Какая движущаяся античная статуя.

Какая ожившая скульптура.

Какая красота!

В этой роли он оставил след и на русской сцене.

Он увлек за собой замечательного русского артиста И.М. Шувалова.[9]

И тот создал в Эдипе одну из тех копий, которые знатоками ценятся немногим меньше оригинала.

Мунэ-Сюлли играл перед нами Отелло.

Удивительно красиво!

Отправляясь с Яго заниматься делами, он срывал розу и, поднимаясь на лестницу, осыпал лепестками сидевшую внизу Дездемону.

И любовался ею.

Очень красиво!

Но это черное, суровое здание, – Отелло, – вряд ли нуждается в таком архитектурном завитке.

Сальвини, шутя с Дездемоной, проводил ей по открытому горлу пером.

Как ножом.

Ласка, от которой передергивало.

Но она больше шла к Отелло.

Боккачио говорит:

– Природа иногда поступает, как человек, который, желая скрыть свои сокровища, прячет их в грязном месте, потому что никто не подумает там искать сокровищ![10]

Так поступила природа, спрятав сокровища души и сердца в черном, безобразном мавре.

Это оскорбляло возвышенного Отелло Мунэ-Сюлли.

– Ты победил, римлянин! – с болью вскрикивал он.

С отвращением смотрел на свои черные руки и прятал их за спину, чтобы не видеть. Красиво! Но мы скептически пожимали плечами:

– Трагедия «blanc et noir»![11]

«Отелло» остался для нас только очень красивым зрелищем.

Зато «Эрнани»…

Трудно отделаться от этого чарующего образа.

В последний раз я видел Мунэ-Сюлли в роли Эрнани сравнительно недавно.

Года за два перед войной.

Он, как живой, стоит у меня перед глазами.

Красивый, обаятельный.

С юношеской легкостью походки и быстротой движений.

Со стройной, как кипарис, фигурой.

С горячим, молодым, пылким, страстным голосом.

После спектакля я зашел в скромную «Brasserie Universelle» на avenue de l'Opéra неподалеку от Французского Театра.

Я заканчивал свой ужин, когда в ресторан вошел высокий, немного согнувшийся господин с седой бородой, в цилиндре с прямыми полями, какие носят учителя и художники, в поношенном черном пальто, со старомодным черным фуляром, повязанным черным бантом в виде галстука, в темных синих очках, с зонтиком.

Он имел вид старого учителя или профессора.

Когда он снял цилиндр, у него оказались пышные седые волосы.

Несколько темных, уцелевших еще нитей придавали им вид старого серебра с чернью.

В лице его мне что-то показалось знакомым.

Старый господин казался очень усталым.

Перед ним поставили кружку пива и тарелку с яйцами.

– Вы знаете, кто этот господин? – тихонько спросил меня гарсон.

– Нет. А кто?

Гарсон наклонился, будто что-то поправляя у меня на столе:

– Monsieur Мунэ-Сюлли.

Его никто не звал в Париже Мунэ-Сюлли, a «monsieur Мунэ-Сюлли».

Этот старичок тот самый юноша, стройный, легкий, гибкий, которого я видел полчаса тому назад?!

Он носил в жизни очень темные очки, чтобы скрыть свой недостаток.

Он сильно косил.