Читаем Москва в огне. Повесть о былом полностью

— Я вот рукомесло имею, землячки, ткач хороший, а толк какой? Мотаюсь туды-сюды, как черт от креста, а в кармане ветер свищет, ей-богу. Седни в деревне, завтра в городе — и там худо, и здесь нехорошо. Меня, слышь, в Москву несет нелегкая, к аспиду Прохорову на фабрику, а там, вишь ты, кутерьма идет: одни «долой» кричат, другие «боже, храни» ревут. Сам становой не поймет, что к чему.

Ближайшие пассажиры сочувственно смотрели на мужиков и на солдата; кто ухмылялся, кто покачивал головой, а кто и вздыхал, видимо вспоминая собственные невзгоды.

Поезд пошел тише, приближаясь к какой-то станции.

Чумазый парень набросился на мужичонку:

— И чего ты шумишь, папаша? Царский манифест получил? Получил. Свободу тебе дали? Дали. Думу обещали? Обещали. Какого тебе еще рожна нужно?

По лицам пассажиров пробежала улыбка. А задиристый мужичонка окончательно разъярился:

— Какой такой манихфест? Где она, слобода? Ты мне землю дай, друг ситный, плуги, бороны дай, животину справную дай, а слободу я сам возьму! Начихать мне на ваши манихфесты!

Взрыв хохота на секунду заглушил спор. Рыжий молодой человек тоже рассмеялся:

— Здорово мужика заело!

Со второй полки над сердитым мужиком нависла голова в камилавке.

— Как ото можно — плевать на царскую грамоту, братец ты мой? Царь ведь помазанник божий, православные, отец наш милостивый…

— Не мы его мазали, не нам с ним и кашу варить, — отозвался из темного угла чей-то голос.

Вагон опять дрогнул от смеха. А чумазый парень продолжал подзуживать мужика:

— Ты бы смазал его с престола-то, папаша, тогда и землю получишь, плуги, бороны. А брехать попусту толку мало…

— Собака лает, ветер носит, — спокойно пояснил бородатый кум, свертывая вторую козью ножку.

Задиристый всей пятерней полез под заячью шапку.

— Оно конечно, ежели бы знать, за какой конец ухватиться…

— А ты за рабочего хватайся, дядек, — прорвался наконец рыжий молодой человек с верхней полки. — Если рабочие да крестьяне за одну веревочку потянут, глядишь, и землю вытянут, и настоящую свободу.

Мужичонка вскинул бородку вверх, на рыжего, подумал немного и, пхнув кума коленом в бок, лукаво подмигнул:

— Чуешь, кум, куда он загибает? Всем миром тягать надо. А ты говоришь — бог. Дура ты, кум!

Поезд с грохотом остановился. От толчка публика качнулась вперед. С верхней полки свалился чей-то узел. Кто-то вскрикнул и чертыхнулся. Открылась дверь. В вагон ворвался холодный воздух, а через минуту появились и новые пассажиры.

Первым ввалился подвыпивший деревенский парень с гармонью через плечо. Наткнувшись на плотную стену людей, он лихо рванул гармонь в обе стороны.

— Эй вы, народ! Сторонись — гармонь идет!

Однако народ посторонился не сразу.

— Куда ж мы тебя, на головы, што ль, посадим? — послышались голоса. — И так дышать нечем.

Гармонист рассердился:

— Не хотите? Не пущаете? Играть не буду! Проси не проси — не буду, и кончено!

Угроза сразу подействовала.

— Пустите его, хлопцы!

— Давай, давай, лезь сюда, малый, утрамбуемся…

И в самом деле, со смехом и перебранками, но пассажиры «утрамбовались».

С видом победителя гармонист протискался к ближайшей скамейке и сел на кончик.

— Я, братцы, «заяц»! — неожиданно и громогласно признался парень, легонько перебирая лады гармонии. — Все пропил и еду без ничего. А на кондуктора наплевать. Они бастовали? Бастовали. И я бастую! И никого не боюсь! Урядник? Тьфу — и все тут! И станового не боюсь! И царя не боюсь! Во!..

Окружающие смеялись и упрашивали малого что-нибудь сыграть.

Несмотря на холод, гармонист был в легкой поддевке, в кожаных сапогах и в стареньком картузе, сбившемся на левое ухо. В пышном ворохе кудрявых волос картуз походил на птичье гнездо.

— Какую желаете? — спрашивал гармонист, оглядывая публику. — Могу всякую — веселую, жалостную и всякую прочую…

— Давай жалостную, — попросил задиристый мужик, опускаясь на корточки. — Тряхни про бедняка, землячок, чегой-то тошно стало.

— Могу и про бедняка, — согласился гармонист. — Я все могу!

Слегка запрокинув голову и сделав грустное лицо, он пробежал пальцами по ладам и запел неожиданно сочным, грудным баском:

Голос певца и переборы гармонии покрыли все шумы… Спор и гомон постепенно затихли. А гармонист, глядя вверх, пел уже полным голосом, пел с большим, все нарастающим чувством, с дрожью в голосе:

По окончании строфы гармонь немножко поплакала одна, а потом опять полилась горькая жалоба на судьбу бедняка. К певцу вдруг примкнул необыкновенно тоненький, высокий тенорок задиристого мужичонки, и песня сразу полилась надрывно, с тоской и болью:

Гармонист, как бы забывшись, надолго затянул последнюю ноту, потом резко оборвал песню и хлопнул ладонью по клавишам.