Читаем Крылья беркута полностью

— Следит за мной, подглядывает. Как шпионка какая-нибудь! Знаю, чья это работа. Знаю-ю! Деповские бандюки обучили? Семен Маликов, да? Или, может, сам Кобзин?! Чужого добра захотелось? Я понимаю, куда дело клонится. Все ваши помыслы знаю!

— Ничего вашего и на ломаную копейку нам не надо, — тихо заговорила Надя. — Ничего не надо! А подглядывать я и не думала. Если говорить правду, то я и в доме-то совсем не была, вот только вошла.

— Ври больше! А за шубами в подклети кто прятался? Примолкла! Стоит, чуть дышит. Думаешь, я так ничего и не понимаю?

— Вот, гляди, Иван Никитич, — бабушка Анна повернулась в угол, где висела икона, и перекрестилась. — Перед богом клянусь, не было ее.

— И того хуже. Я что велел? Без спросу никому не отлучаться из дому. Забыли?! Видали, дома ее не было! А где была, я спрашиваю? Выходит, ночью таскалась где-то с деповскими кобелями. Вон отсюда! Мне в доме суки не надо!

Надя ничего не ответила, только, чтоб не разрыдаться, крепко закусила губу.

— Иван Никитич, за что же ты ее позоришь? — заплакала бабушка Анна.

Надя обняла ее.

— Не плачь, бабуня. Пойдем.

— Ты хоть свою дочку, Иван Никитич, вспомни, Иринушку, да подумай, если бы вот так о ней кто сказал, как ты о Наде...

— А еще старый человек, — гневно бросила Надя и, взяв бабушку под руку, повела ее к своей комнате.

— Не тебе меня учить! — рявкнул Стрюков. — Собирайтесь, чтоб завтра и духу вашего в моем доме не было. И духу чтоб не было!

— Твоя сила, твоя и воля, — вытирая слезы, отозвалась бабушка Анна. — Только грех тебе, Иван Никитич, грех. Я в твоем доме не один год спину гнула да угождала, и Надя тоже. Отольются тебе наши слезы сиротские, отольются, Иван Никитич, попомнишь тогда мое слово.

Стрюков решительно махнул рукой.

— А ну, хватит языком трепать. Не уйдете сами, велю завтра вышвырнуть на улицу, ко псам собачьим. — Он повернулся к маячившему у сенных дверей Василию. — Слыхал, Василий? С тебя спрос будет.

Василий молча шевельнул губами и кивнул головой.

— Спасибо и на том, — горестно сказала бабушка Анна. — Значит, и доброго слова не заслужили.

— Сами себя вините, — бросил Стрюков.

Бабушка Анна и Надя ушли в свою комнату.

Стрюков хмуро взглянул на Василия.

— Ну, а ты чего торчишь здесь? Кто тебя сюда звал? Твое место — где?

— Иван Никитич, там Коняхин ломится, — топчась на месте, несмело заговорил Василий.

— В шею, всех гони в шею! — крикнул Стрюков. — Коняхины, Моняхины! Я тебе что приказывал насчет ночного времени? Никого со двора, ни во двор! Или мое слово не закон? Может, я уже не хозяин в своем доме? Может, думаешь, тебе здесь депо? Так я скоро научу, я скоро укажу, что и как.

Василию не раз доводилось видеть хозяина сердитым, но в таком гневе он видел Стрюкова впервые. Пятясь назад, Василий несмело проговорил:

— Так я, Иван Никитич, ничего. Я-то все, конечно, и ваше слово блюду... Я же не сам по себе взошел... Коняхин-то ломится, к вам спосылает, дело, говорит, большое. И грозится он. Скажи, говорит, Ивану Никитичу: беда, мол, будет, коли я не пущу его и вы сегодня не повидаетесь. Вот так оно, как на духу. Я говорю ему: не велено, а он грозится. Так что, как вы скажете, так оно и будет. Мы все понимаем. Я завсегда — как ваша воля.

— Чего ему приспичило? — немного поуспокоившись, спросил Стрюков.

— Не знаю, — ответил Василий. — Мне не сказывал. Говорит: не твое холуйское дело.

Стрюков, пройдя по комнате, остановился перед Василием.

— Иди зови.

И когда Василий затопал по коридору, добавил:

— Скажи, пускай минутку там подождет, во дворе. Я сам скричу. Иди. Да смотри у меня...

Едва затихли шаги Василия и хлопнула наружная дверь, Стрюков заспешил в подклеть, замкнул замок, отнес ларец в кабинет и, вернувшись в прихожую, взглянул на икону, истово перекрестился и зашептал:

— Огради нас, господи, силою честного и животворящего твоего креста и сохрани нас, господи, от всякого зла. Аминь!

Шепча молитву, он старательно перекрестил все двери и окна прихожей.

— Василий! — крикнул он, приоткрыв сенную дверь. — Где там Егорыч? Пускай!

Послышались торопливые шаги, и в прихожую вбежал Коняхин, приказчик Стрюкова.

— Ты что это, Егорыч, ночью надумал людей поднимать? — хмуро спросил хозяин и так взглянул на Коняхина, словно окатил холодной водой.

Глаза Коняхина беспокойно заметались.

— Иван Никитич, — зашептал он. — Беда! Ворвались в пригород... Красные ворвались...

— А потолковее можешь? — прикрикнул Стрюков. — Да ты что дрожишь, будто тебя лихоманка трясет? В какой пригород?

— В казачий! В Форштадт! Ежели верить на слух, уже в конце Губернской стреляют, — срывающимся голосом зачастил Коняхин.

— Тьфу ты, господи! — Стрюков недовольно махнул рукой. — Ну и трус же ты, Егорыч. Я уж невесть что подумал. Тоже невидаль — казачий пригород. В первый раз там стреляют, что ли?!

— Так вы только послушайте, какая кутерьма поднялась. По моему разумению, Иван Никитич, вроде никогда еще такого ада там не было.

— Ну, не трясись же ты, ради бога! Глядеть тошно! — снова вспылив, прикрикнул Стрюков.

Не спеша подойдя к окну, он прислушался.