Читаем Король Парижа полностью

   — Вы с ума сошли! — возразил Дюма. — Разве вы не знаете, что я гений шпаги? Мне известна каждая из двенадцати тысяч двухсот десяти комбинаций, возникающих из восьми основных позиций. Давайте драться на пистолетах, иначе можете считать себя покойником.

   — Вы сомневаетесь в меткости моей стрельбы? Да я одним выстрелом гашу свечу с тридцати шагов. Вы погибли, если возьмёте в руки пистолет!

Растроганные взаимным великодушием, Жанен и Дюма упали друг другу в объятия и расплакались.

О, дуэли Дюма! Им следовало бы посвятить всю эту книгу, ибо в них раскрывается сущность этого человека. Если потребовалось бы определить Александра Дюма одним словом, то им было бы слово «дуэль». Не только в жизни писателя, но и в его романах и пьесах мы беспрестанно слышим возгласы: «К бою! Защищайтесь!»

Тем не менее Дюма не раз отказывался от поединков; так было даже с его заклятым врагом Эженом де Мирекуром[2], который публично оскорбил Дюма в самых грубых выражениях.

Этот инцидент нанёс последний удар и без того сомнительной репутации Дюма-храбреца.

Ставя мелодраму «Застава Клиши» — она рассказывает об отчаянных усилиях Франции не допустить взятия Парижа после разгрома в сражении под Лейпцигом[3], — Дюма решил обеспечить её успех, выставив на сцену настоящие пушки и развернув знамёна, действительно побывавшие в битве. После этого самый робкий критик Парижа без колебаний написал: «Драма Дюма — столь безмерное свидетельство его патриотизма, что невольно удивляешься, почему он не оказал своей дражайшей Франции любезность и не написал её на иностранном языке».

Эта критика привела к тому, что пьесу тотчас сняли с афиши. Потребовал ли Дюма объяснений у критика? Никоим образом. Он пригласил его на ужин в ресторан «Братья-провансальцы» и сказал: «Вы без работы не останетесь. Критический Давид, способный одной фразой сразить моего драматического Голиафа, всегда найдёт место в парижской газете».

«Застава Клиши» была его сорок восьмой или пятьдесят восьмой пьесой, а Дюма предстояло написать ещё с полсотни. Он сочинял их с такой быстротой, что когда рукопись терялась, начисто о ней забывал. Так было, например, когда он послал свою пьесу актёру Фредерику Лёметру[4], не сняв с неё копии. Лёметр рукопись потерял, но не решался признаться в этом Дюма. Через несколько месяцев он отыскал её у себя на чердаке: рукопись была совершенно испорчена дождём, заливавшим её через дырку в крыше.

   — Вы помните вашу пьесу, написанную специально для меня? — наконец спросил Лёметр Дюма.

   — Да, конечно... Быть может, мы всё-таки поставим её?

Лёметр показал, в каком состоянии рукопись, и в отчаянии задал вопрос, сможет ли Дюма когда-нибудь простить его.

   — За что мне вас прощать? — с улыбкой возразил Дюма. — Скорее, я должен вас благодарить; вы, наверное, избавили меня от провала, подобного провалу «Заставы Клиши». — И спокойно швырнул в камин тетрадь, в которой уже нельзя было разобрать ни строчки.

Таков был этот человек. Люди могли не бояться его обидеть, говоря с ним искренне; он всегда был готов ответить им своей приветливой улыбкой и пожатием большой крепкой ладони. Он не только умел прощать, но и умел добиваться прощения у других. К примеру, Мишле[5], узнав, что целые главы из его «Истории Французской революции» перенесены в романы за подписью Дюма, пришёл объясниться с писателем начистоту. Но «плагиатор» очаровал историка до такой степени, что впоследствии Мишле писал ему: «Вы не человек. Вы — стихийная сила!» А Дюма в одной из своих статей отвечал: «Мой дорогой Мишле, признайтесь, что для историков лучше, если их труды читаются как романы, тогда как романы приобретают большую ценность, если они ближе к подлинной Истории».

Хотя его имя встречается во всех периодических изданиях, во всех мемуарах и всех сборниках писем середины XIX века, трудно постигнуть настоящего Дюма. Даже шесть толстых томов автобиографии не создают впечатления[6], будто мы проникаем в глубинную суть его личности. Графиня Даш[7], настоящая графиня, выбравшая в качестве псевдонима кличку собственной собаки, когда обстоятельства вынудили её взяться за перо (она заранее знала, что жизнь литератора — собачья жизнь!), заявила Дюма: «Невзирая на три тысячи страниц ваших «Воспоминаний», вам удалось скрыть самые интересные эпизоды вашей жизни».

   — Разве это моя вина? — пожав плечами, спросил Дюма. — Неужели вы не знаете, что сегодня даже девочек учат читать?

Более откровенный, чем отец, Александр Дюма-сын ответил профессору Эдинбургского университета, попросившему рассказать о его жизни:

   — Автобиографии лишены интереса, ибо ни один человек не осмелится написать о самых значительных событиях в своей жизни.

Когда я прочёл эту фразу, мне показалось, будто отец и сын имели в виду какое-то одно «значительное событие». Плутарх где-то пишет, что у каждого человека в прошлом есть нечто такое, разоблачению чего он предпочёл бы смерть. Ту же мысль выразил и Вольтер: «В любой исповеди таится преступление, которое никогда не раскрывает себя».