Читаем Грязный лгун полностью

Мачеха непременно спросила бы, зачем нужно так злиться, почему нельзя быть повежливее, стараться, чтобы меня поняли. Но как я могу им объяснить, что я с детства научился не привлекать к себе внимания. Ведь если я «высовывался», моя мать вспыхивала от ненависти. «Считаешь себя чертовски умным?» — обычно спрашивала она. стирая улыбку с моего лица своими длинными ногтями, которые она холила каждый субботний вечер, сидя перед телевизором и поджидая своих дружков.

Мне не нужно их внимание.

Я просто хочу исчезнуть. Раствориться среди демонов, чтобы меня не замечали, и больше никто не лез в душу, причиняя боль.

И, похоже, это срабатывало. Всего пара месяцев в стенах этой школы, и большинство соучеников потеряли ко мне интерес. И им оказалось достаточно навесить на меня ярлык придурка и не замечать, пока я не попадался им на глаза.

Мы ведь держимся вместе — ненормальные. Мы чувствуем друг друга достаточно хорошо, чтобы знать, что нас не понимают. Мы легко сходимся… занимая одну общественную нишу в средней школе. Мы встречаемся в тени. Мы угадываем спины друг друга. Нас объединяет ненависть ко всему, а разделенная грусть служит утешением, ведь она всецело принадлежит нам — и никто из чужих не властен над нашими чувствами.

Мы для них ничто, и они тоже ничего для нас не значат.

— Творишь очередной шедевр? — спрашивает Син, наклоняясь ко мне так близко, что его слова я скорее чувствую нутром, каждой косточкой, как метель в конце зимы, нежели на самом деле слышу.

— Так, кое-какие заметки, — отвечаю я, быстро закрывая блокнот, где пишу всякую всячину — делые страницы, исписанные каракулями, разрозненные мысли, словно осколки разбитого окна. Я надеюсь, что когда-нибудь перечитаю их и объединю во что-то осмысленное.

— Неважно, — говорит Син, устраиваясь на соседнем стуле. Он выделяется на фоне тошлотворно-ярких красок кафе в своей черной майке и черных джинсах. И его волосы черны, как черный маркер, а кожа бледная, как у призрака. Он болезненно чужой в этой комнате — оранжевые стулья и зеленые столы вместе с желтыми стенами и красными полами пытаются вытеснить его подобно тому, как наши кровяные клетки отторгают инфекцию.

Син больше ничего не говорит.

Его взгляд устремлен в пустоту.

Я не знаю, хочет ли он услышать что-то от меня или просто наслаждается покоем. Я знаю его недостаточно долго, чтобы понимать, о чем он думает. Его лицо почти неподвижно, по нему тоже сложно прочитать мысли. Era глаза никогда ничего ие выражают — как у кроликов или птиц. Дьявольски хорошее прикрытие. Лучший способ оставаться незамеченным.

В нем определенно есть что-то безумное. Какое-то время он может сидеть вот так, совершенно неподвижно, а потом внезапно содрогается, будто в его мозгах закоротило, и оживает. И тогда его глаза искрятся солнечным светом. Он становится подвижным, неуправляемым. Живым.

Поэтому он такой же изгой, как и я.

Поэтому другие дети боятся его.

Именно поэтому мы дружим. Мы понимаем друг друга, так как другие нас считают ущербными. Принимаем друг друга такими, какие мы есть, не заморачиваясь на эту тему, не пытаясь ничего изменить.

— Ты сегодня идешь после занятий, Щенок? — спрашивает он, говоря в стену и не меняя выражения лица. Он подает слабые признаки жизни, произнося слова одними губами, а сам остается неподвижным. Если бы он не назвал мое имя, я бы и не понял, что он обращается ко мне.

Щенок.

Эта кличка у меня с детства. Я привык, ненавидеть ее. На детской площадке я часто плакал, когда остальные дразнили меня «щенок, щенок» и швыряли песок мне в рот и полные слез глаза.

Теперь я ненавижу ее меньше. Она подходит мне. Я сам называю себя так. Я принял ее, потому что, подобно бездомному псу, слоняюсь в надежде найти хоть каплю душевного тепла. Грязный и тощий. Я всегда негромко, предостерегающе рычу, и невозможно угадать, когда я наброшусь.

Я скорее Щенок, чем Бенджи.

Никто не зовет меня Бенджи, кроме домашних и Ласи, моей девушки. Но она сейчас далеко, а с семьей я почти не общаюсь, и возможно, Бенджи скоро исчезнет. Мне хочется, чтобы он совсем исчез — умер, стал такой маленькой частью меня, что я не смог бы ее найти, даже если б захотел.

— Думаю, да, — отвечаю я.

Син кивает. Медленно. Покусывает нижнюю губу и кивает, расценивая мой ответ как «да», прокрутив его в голове несколько раз.

— Встречаемся напротив северного спортзала. Кейт там тоже будет.

— Понял. Это классно, — говорю я.

За окном тучи нависают ниже. Тень быстро и словно нарочно стирает солнечный свет со стены. Скоро пойдет дождь. После занятий земля в лесу будет влажной. Мы будем бесшумно ступать по мягкой молодой траве, шагая среди деревьев, как в мечтах. И дождь смоет наши следы.

Без солнечного света лампы в комнате кажутся ярче, и краски блекнут в их свете, словно туман в жаркое утро. Очертания предметов становятся резче. Син растворяется в этом свете — электричество скрадывает бледность его кожи, подобно сумеркам, скрывающим солнце. Глядя на него, я вижу только контуры — незримую голову, охваченную пламенем его черных волос.