Читаем Футбольный театр полностью

Эйнштейн уже давно опубликовал специальную теорию относительности, Циолковский заложил основы ракетоплавания, Лев Толстой записал свой голос на фонограф, а спасение броненосца «Генерал-адмирал Апраксин» с помощью радиоприборов Попова уже вошло в историю. Человечество прислушивалось к музыкальному зову Клода Дебюсси и Мориса Равеля. Запад надышался угарным духом фрейдизма. Цивилизованный мир давно млел от звуков саксофона и кое-где танцевал под негритянский джаз. А болезням – процветавшему оккультизму, моде на графов Калиостро и Распутиных – мощно противостояло здоровье: ширившееся олимпийское движение. В душах людей тогда уже прочно поселилась любовь к футболу – одна из самых броских примет нового времени, нового образа жизни.

Все это было, как кажется мне, так недавно! Но все это было, как думает мой нынешний молодой современник, очень давно! Он, видимо, больше прав.

Давно. Однако – весьма известный парадокс человеческой памяти – картины детства порою видятся мне яснее, подробней, чем, например, пережитые события минувшего года.

Всякий раз, когда, углубляясь в прошлое, я нахожу истоки своей спортивной страсти, вспоминаю первые соприкосновения с игрой, которой впоследствии посвятил почти всю свою жизнь, перед моими глазами вслед за образом кожаного мяча неизменно возникает образ… церкви. Что общего? Более того: что может быть несовместимей? Несуразица?

Дело в том, что любовь к футболу я взрастил в себе… по дороге в церковь. Точнее: взращивал постепенно, с оглядкой…

В пору моего детства под словом «Москва» разумели то, что сейчас называют центром. Какой была она тогда, можно представить себе, пройдясь, скажем, по сегодняшнему старому Арбату или Замоскворечью…

Все это широко известные вещи. Но, видимо, не для всех, если мне говорят: «Ну, тогда в Москве в футбол, где хочешь, там и играй, травы небось больше, чем асфальта…»

Мы жили в Замоскворечье, на Дербеневской улице. Тогда она выглядела, что называется, ближе к земле, интимней, семейней, однако не выходила за рамки общей архитектуры большого города – с характерной для той Москвы средней этажностью, с хорошо мощенной проезжей частью и покрытыми плитами тротуарами.

Церковь стояла в конце Дербеневской, неподалеку от Ново-Спасского моста. В числе ее прихожан была и наша семья.

Воскресными утрами большое наше семейство – отец, мать, братья, сестры, – смотревшееся, как и подобало случаю, весьма парадно, двигалось в сторону церкви. Отец, в долгополом пальто, блестевших ваксой штиблетах, выходном картузе, неторопливо, с достоинством шествовал впереди, за ним, чуть отступя и не менее чинно, – мать. Вслед мы. Шли без благости в душе. Напускали на лица благочестие только в случаях, когда ощущали на себе родительские взгляды. Но стоило им отвернуться, безбожно шкодили – исподтишка награждали друг друга пинками, строили рожи, копировали важность отца и кланявшихся ему знакомых. Признаться, было что копировать, – поклоны красноречиво говорили о социальной цене и тех, от кого они исходили, и тех, к кому относились. Нынче об этих поклонах мы можем судить лишь по пьесам Островского.

Я часто думаю: если б они, поклоны, имели вещественное выражение и могли храниться в музее, только по ним одним будущие историки сумели б составить довольно точное представление о социальных особенностях минувших времен. Холодные и горячие, низкие, от поясницы, и сдержанные кивки, движение набок склоненной головы и горделивое откидывание затылков назад, длительные, короткие и молниеносные, резкие и мягкие, со снятием картуза, приподниманием его или прикосновением к козырьку, а то и вовсе без прикосновения, они подтверждались точной, недвусмысленной игрой мимики и отражали, кто чего стоит.

Разумеется, в такие приветствия вкладывался и второй смысл – симпатий и антипатий, но он во многом зависел от первого. Эта непостижимая для нас грамматика поклонов усваивалась тогда, вероятно, без труда, как легко усваивается детьми речевой язык.

По дороге в церковь было место, где мы, мальчишки, попадали в область действия некой «магнитной аномалии» – нас начинало тянуть в сторону, в переулок направо. Мы знали: этим переулком можно пройти к площадке, которая называлась «игры». Здесь администрация фабрики Цинделя создала нечто подобное стадиону – футбольное поле, где часто проводились состязания по кожаному мячу между городскими командами.

Отпрашиваться на футбол у отца мы и не пытались: знали, что за одну только мысль об этом – греховную! – будем наказаны. И потому покорно следовали дальше. Однако бывали случаи, когда шествие в церковь возглавляла мать. Тогда мы всю дорогу приставали к ней: отпусти, дескать, на площадку Цинделя. Поначалу мать вяло, приличия ради противилась, потом, предупредив, чтобы – боже упаси! – не говорили отцу, соглашалась.

Теперь я расцениваю этот частный и внешне незначительный случай в своей биографии как своего рода символ разгоревшейся борьбы двух эпох – старого и нового времени. Да, уж тогда, в начале века, церковь недосчитывалась немалого числа своих прихожан…