Читаем Двойничество полностью

Чрезвычайно интересной представляется пронизывающая всю книгу Бахтина о поэтике Достоевского мысль о диалоге голосов, двух и более, которые являются материализацией диалога сознаний. Персонаж Достоевского порожден некой идейной позицией. Таким образом,двойничество у Бахтина не формальный прием, а нечто, имеющее отношение к контакту сознаний-миров. Единицей этого контакта является пара. Двое, иначе бессмыслен был бы сам термин - двойничество. Поскольку человек у Достоевского представляет собой сложную систему, в которой сосуществуют подчас противоречивые позиции, то каждая такая позиция может быть "вывернута наизнанку" и породить своего двойника.

Двойничество, реализующееся как диалог сознаний, у Достоевского, по мнению М.М.Бахтина, порождает особое полифоническое многосубъектное повествование. Возникает некий хор, некое подобие карнавальной площади.

Персонажи-двойники существуют не только у Достоевского. Двойные, парные, дублирующие[4] широко распространены и в фольклоре, и в античной комедии, и у Шекспира, и в русской сатире XVII века, и у романтиков, и у Гоголя, и на рубеже веков, и в прозе 20-х годов. Нередки они и в современной литературе, а в массовой культуре от близнецов-двойников просто некуда деться.

"Развенчивающие двойники", "пары" привлекали внимание М.Бахтина в течение всей его творческой жизни. В книге о Рабле он обращается к идее карнавализации, к художественным функциям "мира наизнанку" в разные периоды литературного развития. В "Ответах на вопрос редакции "Нового мира", в "Записях 1970-71 годов" он обозначил проблему культурного диалога в творчестве Шекспира и Гоголя. Таким образом, в работах М.М.Бахтина намечается связь двойной карнавальной поэтики с идеей "генетического кода" искусства, с жизнью древних структур сознания в художественном языке разных эпох.

Многие исследователи, к сожалению, трактуют двойничество либо слишком расширенно, и все персонажи оказываются двойниками всех, либо слишком узко - в рамках структуры романтического произведения. С определенностью можно сказать одно: двойничество как особое явление внутреннего мира литературного произведения существует и опознается, однако имеет разную природу и структуру. Это явление нуждается в детальном изучении в плане генезиса, функций и художественной роли на разных этапах развития словесного искусства.

О генезис двойников писала О.М.Фрейденберг. Этот генезис она связывает с мифом, причем образ двойника возникает, по мнению исследовательницы, в РАЗНЫХ пластах мифологического сознания. В монографии "Поэтика сюжета и жанра" она рассуждает о возникновении в анимистический период "представления о духе, о душе как двойнике человека"[5]. Говоря о героях "греческого романа", Фрейденберг замечает, что зверь, с которым борется персонаж, воспринимается здесь как его двойник[6].

При этом двойничество реализуется в сюжетной функции животного: зверь выступает как образ, воплощающий в себе мотив смерти или избавления от смерти основного героя. Будучи более ранней исторической ипостасью персонажа, зверь метафорически относится к миру смерти, являясь двойником героя именно в этом мире. Другими словами, двойник-зверь имеет ту же природу, что и двойник-душа.

Рассуждая о "семантике двойника", Фрейденберг еще более определенно связывает появление этой фигуры с представлениями о мире смерти:

"Прохождение героем фазы смерти и позднейшее отделение этой второй и временной функции породило образ двойника, который получил мощный отклик в обряде, сказании, литературе. Сперва герой двоичен; затем его вторая часть, брат или друг, становится самостоятельной. Смертный герой остается в преисподней, а победитель смерти выходит снова на свет и живет. Таков Геракл; его смертный двойник - это его брат Ификл. Сюда же относится Ахилл с умирающим Патроклом, Тезей с остающимся в преисподней Перифоем, Гильгамеш, теряющий своего друга Эабани. К этому двойнику присоединяется ряд других метафор "смерти". Во-первых, рабство: двойником героя становится раб его и слуга, во-вторых, глупость: это или глупый слуга, или дурак, или вообще шут. Глупость, как мы уже видели, понималась еще в глубочайшей древности как переживание смерти. Позднее из нее вырастает сакральный образ[7]".

Фрейденберг считает, что именно такое восприятие двойника породило фигуру шута, в которой как бы персонифицируется смерть. Шут позднее превращается в рыжего клоуна, всем мешающего, изгоняемого с побоями, который проникает в античную комедию. Функции этих "записных шутов и дураков" трактуются О.Фрейденберг под явным влиянием Дж.Фрезера: это сакральные функции, которые имеет также и царь. Древний обычай владетельных особ заводить себе шутов исследовательница объясняет именно этим древнейшим родством смеха, глупости и смерти. Паяцы словно "оттягивали" на себя все негативное, связанное со смертью, замещали своих хозяев в ее злоключениях.