Читаем Дочь Иеффая полностью

Ему только что стало известно, молвил он, о происходящем в этом зале – о недостойной попытке склонить иудейского лекаря к тому, чтобы нарушить приказ королевской четы ввиду угрозы чумы. И он явился напомнить, что христианам запрещено принимать помощь иудейских лекарей. Правда, в последнее время запрет этот мало кого заботил, так как со здоровьем у горожан до сих пор, слава Господу, не было хлопот, однако теперь Святая Церковь считает своим долгом напомнить о нем со всею строгостью. И оттого, что они удержат в городе иудейского лекаря, проку не будет, ибо ни один истинный католик не посмеет обратиться к нему.

Отцы города вновь побледнели, видя, что своим напоминанием об этом запрете архиепископ перечеркнул все их планы. В замешательстве они не знали, что ответить. Тем временем архиепископ обратился к Харону бен Израэлю с властным жестом:

– Я полагаю, ты понял, что все, что ты тут наобещал отцам города, ровным счетом ничего не стоит.

Харон бен Израэль спокойно ответил, что он не давал отцам города никаких обещаний; при этом ему не удалось скрыть своего тайного ликования.

Молодой архиепископ грозно взглянул на него.

– Ты, верно, радуешься, презренный иудей, отказав отцам города в помощи! – воскликнул он. – Ведь ты со своими соплеменниками ненавидишь всех, чья вера названа по имени нашего Спасителя. Если бы ты был христианином, ты сокрушался бы о том, что не смеешь помогать людям, которых считаешь своими врагами.

Раввин посмотрел ему прямо в глаза и молвил спокойно:

– А разве христиане любят тех, кого считают своими врагами?..

Несколько мгновений все смущенно молчали, словно утратив дар речи, вновь, как в Тортосе, слово иудея повергло всех в замешательство. Между тем Харон бен Израэль слегка поклонился с холодной учтивостью и покинул ратушу.

Едва оказавшись на улице, он отдался переполнявшему его и рвущемуся наружу ликованию. Он славил и восхвалял Бога своих отцов, даровавшего ему эту победу над врагами; его одолевало желание излить свою радость и благодарность в святилище, и он отправился в синагогу.

Уезжавшие из города иудеи уже изъяли из храма его священное содержимое. Алтарь стоял пустой и осиротевший, свитки Торы и других священных рукописей были унесены; оставил свое привычное столетнее место и семисвечник – одним словом, синагога являла собою печальное зрелище покинутого дома. Раввин, при виде этой унылой картины еще более укрепившийся в сознании справедливости своего тайного триумфа и радости возмездия, как особую милость ощутил то, что здесь, в этом утратившем свой особый смысл помещении, еще раз вознесется к небу горячая благодарственная и хвалебная молитва. Преклонив колена, благодарил он Бога своих отцов и славил Его; в пылу молитвенного восторга он даже пожелал совершить еще один, особый акт преданности Богу: он дал Ему обет принести любую жертву, какую Он только пожелает, и просил Бога Самому определить эту жертву.

Когда он наконец поднялся с колен, то заметил среди кучи мусора оброненную кем-то в спешке страницу одной из священных рукописей; очевидно, она незаметно выпала из свитка. Раввин наклонился и поднял ее, но не стал утруждать себя чтением, а просто сунул лист в карман платья, чтобы потом вернуть недостающую часть рукописи на место.

Потом он спешно направился к иударию, где его, должно быть, уже с нетерпением и тревогой ждала дочь.

Дочь раввина Харона бен Израэля звали Мелхолой в честь прекрасной дочери царя Саула, о которой сказано в восемнадцатой[1] главе Первой книги Царств, что она защитила Давида от убийц, посланных ее отцом, когда тот замыслил умертвить его, и что она сделала это из великой любви.

Мелхола, единственный ребенок, которого подарила раввину его рано умершая жена, была прекрасна и столь же горячо любима отцом, как и ее мать, хотя любовь эту и омрачало то, что девочка родилась слепой и его искусство врачевания оказалось бессильно перед этой бедой. Правда, она неплохо управлялась с хозяйством отца, как бы научившись видеть своими чуткими руками, но Харон бен Израэль знал, что никогда не сможет выдать ее замуж и никогда не порадуется внукам, ибо кто же захочет привести в свой дом слепую жену?

Мелхола была слепа и в отношении событий внешней жизни, так как раввин, ее отец, стремился скрыть от нее сущность этого мира. Богу Израиля, сказал он себе, не было угодно, чтобы она узрела красоту мира, так пусть же она не увидит и его печалей. Так и получилось, что Мелхола никогда до конца не понимала, что ее народ и сама она живет в изгнании.