Читаем Дневники полностью

В критических статьях, посвященных мемуарному жанру, обычно рассматриваются «две доминанты, присутствующие в произведениях, имеющих автобиографическую основу. С одной стороны, в центре повествования находится сам автор и его духовный мир. Во втором случае главным является включенность героя в исторический поток и выявление его отношения к важнейшим событиям времени»[2]. Об этом писал И. Эренбург, объясняя специфику жанра своей книги «Люди, годы, жизнь»: «Она, разумеется, крайне субъективная, и я никак не претендую дать историю эпохи или хотя бы историю узкого круга советской интеллигенции <…>. Эта книга — не летопись, а скорее исповедь (курсив наш. — Е. П.), и я верю, что читатели правильно ее поймут». Акцент на «личном» в произведении, написанном как «исповедь», предполагает и соответствующий отбор описываемых фактов, и пристрастие в оценках как политических и культурных явлений, так и конкретных людей, и внутреннее развитие автобиографического «героя».

Исповедью называл дневники Вс. Иванова К. Паустовский в уже цитированном отзыве, считая это качество безусловным их достоинством. В свою очередь, издателей дневников Иванова, очевидно, смущало это «личное» начало, что отчасти было причиной того, что полностью дневники никогда не публиковались. Впервые наиболее полно они были напечатаны вдовой писателя, Т. В. Ивановой, в книге «Вс. Иванов. Переписка с А. М. Горьким. Из дневников и записных книжек», 1-е издание — 1969 г., 2-е — 1985 г. (до этого имели место лишь отдельные небольшие публикации в журналах). Повторно дневники были изданы в 8-м томе Собрания сочинений Вс. Иванова в 1978 г., но при этом из всего обширного ташкентского дневника 1942 г. опубликовано лишь 10 страниц, а из московского 1942–1943 гг. — 24 страницы. Мотивируя такое сокращение, издатели пишут: «Взята лишь часть, представляющая интерес для широкого читателя. Опущены подробности интимно-семейного, сугубо личного характера, некоторые субъективные оценки, задевающие еще живых людей, заметы, вызванные минутными настроениями и опровергнутые последующими записями»[3]. Очевидно также, что многие отдельные записи, содержащие факты и субъективные оценки Вс. Иванова, касающиеся реалий жизни тех лет, по цензурным соображениям до недавнего времени просто не могли быть опубликованы. Отрывок из ташкентского дневника печатался в 1997 г. в журнале «Октябрь», № 12.

В настоящем издании представлены практически все дневниковые записи Вс. Иванова, не включены лишь путевые заметки, делавшиеся во время заграничных путешествий 1939 г. и 1950-х гг., носящие сугубо описательный характер, а также записи, сделанные во время поездки на Курско-Орловскую дугу 1943 г. (опубл. в Собр. соч. Т. 8).

Публикуемые тексты сверены по рукописи дневников Вс. Иванова. Тексты приводятся в соответствии с современными нормами орфографии; сохранены авторские пунктуация и датировка записей.

«18 ноября 1942 г. …Время. Мы его укорачиваем, столетие хотим вместить в пятилетку, а оно, окаянное, как лежало пластом, так и лежит», — с горечью констатирует Вс. Иванов, размышляя об идеях эпохи, утверждающих всесилие человека, его безграничные возможности, — идеях, которыми еще недавно он сам был увлечен. И если воспользоваться словами В. Маяковского, часто употребляемыми для характеристики автобиографического произведения, в котором речь должна идти «о Времени и о себе», — то Вс. Иванов, особенно в ташкентской и московской частях своего дневника, скорее пишет о том, может ли Человек не быть полностью зависимым от Времени, в какой степени сумеет противостоять ему, отстоять свою внутреннюю независимость. Драматизм писательской и человеческой судьбы Вс. Иванова, как и многих других писателей его поколения, заключался в том, что в начале своего творческого пути он был искренне предан «той идеальной революции, которой никогда не было» (его собственные слова), и во имя ее «наступал на горло собственной песне». «Я боюсь, что из уважения к советской власти и из желания быть ей полезным, я испортил весь свой аппарат художника», — признавался он в дневнике. Сомнения в истинности тех идеалов, в которые Иванов верил и которые он отстаивал, в дневнике звучат постоянно. То он сравнивает «тот строй» и этот («…тот строй все-таки давал возможность хранить внутреннее достоинство, а наш строй — при его стремлении создать внутреннее достоинство, диалектически пришибает его» — 18 апреля 1942 г.), то 1920-е годы с 1940-ми («Тогда было государство и человек, а теперь одно государство» — 11 ноября 1942 г.). Неоднократно возвращается Вс. Иванов к мысли о том, способен ли человек, и должен ли, противостоять государству. Так, например, есть в дневнике разговор с чертом:

«— Плечи широкие, Всеволод Вячеславович, а ноша-то оказалась велика?

— Сам чувствую.

— То-то. Чувствовать-то надо было, когда брались…